Эссе Дмитрия Быкова о Константине Симонове

 

1

За сорок лет литературной работы Симонов написал десять томов стихов, прозы, публицистики и военных дневников. Осталось от всего этого не так уж много: книга военной лирики «С тобой и без тебя», еще примерно десяток очень ранних или предсмертных стихотворений, написанных во время внезапного возвращения к поэзии в конце семидесятых, две небольшие повести, талантливо экранизированные, и добрая слава первого публикатора «Мастера и Маргариты» (плюс, конечно, предисловия к нескольким возвращенным текстам — например, к дилогии Ильфа и Петрова, запрещенной специальным постановлением 1948 года). Симонов получил шесть сталинских премий, три — первой степени и три — второй. Со временем забылось, что он восстановил выставку «20 лет работы Маяковского» и защитил от травли Лилю Брик, что помогал ветеранам получить инвалидность и достать лекарства, что спас от забвения тысячи страниц военной истории, создав архив солдатских мемуаров. Забылось, впрочем, и то, что он поучаствовал в кампаниях против Зощенко (которого, однако, первым рискнул напечатать в «Новом мире» после известного постановления), а также против Пастернака (для начала отверг «Доктора Живаго» в бытность главой «Нового мира»). Забылось и то, что Коржавин назвал его главным либералом среди черносотенцев, и то, что его упорно и завистливо ненавидел Шолохов. Из десятка его пьес, особенно нравившихся Сталину и удостаивавшихся премий чаще всего, не уцелело, пожалуй, ничего — разве что сценарий фильма «Жди меня». И тем не менее имя Симонова навеки вписано в историю литературы — и, более того, в историю Второй мировой войны (а в эту историю, как показывает опыт, попасть куда трудней, чем в словесность). Он написал самое известное военное стихотворение плюс несколько бесспорных агитационных и лирических шедевров (интересно их императивное созвучие: «Жди меня» и «Убей его»). Его главный — согласно самооценке — текст «Живые и мертвые», трилогия, где сам автор выведен в образе военного корреспондента Синцова, выглядит сегодня половинчатой и несколько суконной по языку на фоне военной прозы Платонова, Гроссмана и даже открытого самим Симоновым Вячеслава Кондратьева. Зато уж «Двадцать дней без войны» и «Случай с Полыниным» — не в последнюю очередь благодаря великой экранизации Германа и хорошей Сахарова — живут и оставляют прекрасное впечатление. Симонова вряд ли сегодня назовут великим, но свое слово он сказал — не в последнюю очередь потому, что сумел создать принципиально новый авторский образ. Это не советский Хемингуэй, как пишут иногда, и не триумфальный офицер, напоминавший Сталину о блистательных золотопогонниках, и даже не героический военный корреспондент, чья роль на войне у Симонова иногда преувеличена. Образ Симонова сложней. Это возмужавший романтик, который пережил свою романтику; любовник, переросший свою любовь; отважный и последовательный вассал, переживший своего государя и отказавшийся от него отрекаться. Вот почему симоновское альтер эго в лучшей его военной прозе — прежде всего в повестях о Лопатине, названных в общем виде «Так называемая личная жизнь», — так сильно отличается от лирического героя «С тобой и без тебя», да и от Синцова в трилогии. Лопатин — такой неавантажный, неловкий, немолодой, в круглых очках, без тени офицерского лоска — по справедливому замечанию Никиты Елисеева, больше похож на Гроссмана или Платонова, чем на автора; ему все время стыдно за других и за себя, он всех жалеет, все понимает. Вот это и есть тема настоящего, зрелого Симонова: все пережить, все понимать и всем сохранять верность. Может, поэтому он так любил рыцарственного Маяковского, который так никогда и не предал прежнюю, чего уж там, ушедшую, много раз изменившую любовь. Честный солдат на службе у мертвого генерала, в мирное время. Когда война и любовь остались единственным, но безнадежно отошедшим воспоминанием. Конечно, Симонов был рожден для этой роли — в качестве имперского барда он невыносим, не Киплинг, чай, хотя и переводил его лучше многих. Киплинг — совсем иное дело. Дело не в том, что у него была другая империя или другой талант, больше и разнообразней симоновского. В конце концов, у Симонова было все, чтобы реализоваться по киплинговскому сценарию. Но тема Симонова — верность любви, Родине и власти именно вопреки всему. И потому его лирика трагичней киплинговской, а тема Родины звучит у него интимней: чего там, в поэзии они останутся наравне.

2

Константин Симонов, названный при рождении Кириллом, но из-за картавости сменивший имя, прожил неполных 64 года (1915-1979), и в этом году у него двойной юбилей: столетие со дня рождения (28 ноября) и семидесятилетие главного события в его жизни. Юбилей Победы отмечается с куда большим размахом, чем в советские времена. Отметим его и мы — так, как считаем правильным: чтением лучших военных стихов и попыткой осмысления того, что настало после.

«Аспирантура дура, штык молодец», — сказал преподаватель философии Асмус, когда выпускник ИФЛИ Симонов отправился на Халхин-Гол. Вся дальнейшая жизнь Симонова была, как говорится, неразрывно связана с армией, но не потому, что это вернейший способ сделать литературную и общественную карьеру, а потому, что ему, романтику дворянских кровей, интересны были люди долга. В армии их было больше всего. Долг, честь — с самого начала его тема, в довоенных поэмах о Николае Островском («Победитель») и о Суворове она уже заявлена. Его нельзя назвать отважным экспериментатором, форма его стихов проста и строга, как военная форма, простите за дурной каламбур; но он и не стремится к формальной новизне. Очень традиционна и проза его, чуждая всякого формального эксперимента, по большей части надиктованная и потому столь многословная, вязковатая. В стихах он наследник Тихонова, а через него — Гумилева; как и Гумилев, литературно и биографически равнялся на Лермонтова (и походил на него в молодости) — доходило до прямого эпигонства, сравните «Воздушный корабль» и «Генерала», посвященного Мате Залке. И быть бы ему вполне рядовым советским поэтом, чуть более культурным, может быть, — но тут его настигла любовь. Он вообще любил последовательность, и Валентина Серова, которую он полюбил, при всей своей ветрености была абсолютно последовательна: она делала только то, чего хотела. Заставить ее нельзя было.

Она была актриса, вдова сталинского сокола Анатолия Серова, красавца-летчика, погибшего в тридцать девятом. Они были идеальной, классической советской парой: молодая артистка театра рабочей молодежи (тогда ТРАМ, впоследствии Ленком) — и комбриг; сталинская элита в чистом виде. Симонов влюбился, когда она репетировала в его пьесе «История одной любви». Это о ней — в пьесе ее зовут Варей — он думал, когда писал вторую свою пьесу, «Парня из нашего города», где, в общем, угадываются некоторые приметы ее недолгой жизни с Серовым; она и замужем пробыла меньше года. Играть в этой пьесе она отказалась — все случилось слишком недавно. Симонов штурмовал ее долго и упорно, довольно быстро добился согласия, но любви, кажется, не добился никогда. Не зря у него сказано — «Злую, ветреную, колючую, хоть ненАдолго, да мою, ту, что нас на земле помучила и не даст нам скучать в раю».

Такое чудо в русской поэзии XX века случалось дважды — главная книга стихов о русской революции, где почти ни слова нет о революции, и главная книга военной лирики, где военных примет очень много, но главная героиня там все-таки не война. Пастернак написал «Сестру мою жизнь» о другой трагической девушке, только что потерявшей красавца-жениха, — о Елене Виноград, чей жених Сергей Листопадов, пасынок Шестова, был убит в пятнадцатом году. Он и сам считал «Сестру» Божьим подарком, ибо книга явилась через него, а не благодаря ему. В ее фабуле — вся история русской революции, короткой русской свободы: влюбленность, взаимность, стремительное охлаждение, осень, разрыв, ужасная зима восемнадцатого. Россия достается поэту ненадолго — ее вечно отбирают какие- то другие люди, которые себе, конечно, кажутся очень надежными, да и ей тоже, но про настоящую любовь им мало что известно.

А фабула книги «С тобой и без тебя» — другая, хотя она тоже про Россию. Это книга о том, как мальчик влюбляется в девочку, «злую, ветреную, колючую», но когда они только познакомились — он еще для нее молод, ничего еще не сделал. Правда, к своим двадцати пяти годам Симонов был женат вторым браком — он рано и бурно начал, — написал несколько знаменитых поэм и осваивал драматургию, но любят не за это. Он был еще человеком без судьбы, блестящие успехи могли помочь на первых порах, годились для романа, а не для брака; чтобы заслужить девочку, надо было пойти на войну. Симонов написал об этом одно из самых горьких и откровенных любовных стихов в русской поэзии: «Ты говорила мне «Люблю», но это по ночам, сквозь зубы, а утром горькое «терплю» едва удерживали губы… Я знал тебя, ты не лгала, ты полюбить меня хотела. Ты только ночью лгать могла, когда душою правит тело. И вот вокзал, отъезд, перрон, где и обняться- то нет места, и дачный клязьминский вагон, в котором ехать мне до Бреста… Чтоб с теми, в темноте, в хмелю, не спутал прежними словами — ты вдруг сказала мне «Люблю» почти спокойными губами». Мальчик на войне становится другим, и когда он приходит — девочка его уже любит… а он уже нет. Он такого навидался, такое понял, что ему не нужно прежнее: вот одна из самых жутких фабул в мировой литературе, да чего там, и в жизни. Но это так, хотя литература и кино не очень любят об этом говорить. Луконин сказал еще в сороковом: «Когда на войну уходят безнадежно влюбленными — назад приходят любимыми». Но им, тогдашним, нужно уже не это. Один Платонов, пожалуй, смог прикоснуться к этой тайне. Ну и Симонов отчасти.

Очарование Серовой ярче и достоверней всего в фильме «Жди меня», и не там, где она играет достаточно шаблонные любовные сцены, а там, где в одиночестве поет: «Хороша я, хороша, плохо я одета, никто замуж не берет девушку за это». И, конечно, она осталась в стихах — прежде всего в «Хозяйке дома». Симонов в своей военной лирике целомудренно удерживается от того, чтобы показывать ужасы войны, да его стих и не выдержит этого — он не Слуцкий, у которого, по словам друга-соперника Самойлова, были на хриплой лире «струны из воловьих жил». Виктор Астафьев как-то сказал автору этих строк — с насмешкой, впрочем, вполне добродушной, — что войну, по Симонову, выиграли генералы и военные корреспонденты; но Симонов и сам это признавал, завещав тому же Астафьеву написать солдатскую правду о войне. Симоновская война страшна, но не запредельна. Главное на ней — героизм и товарищество, а не жестокость, страх и нечеловеческая усталость. Понятно, что такая война нравилась и Сталину, и другим читателям, пониже рангом. А почему Сталин любил Симонова — так это понятно: вкус-то у него был. Не такой, конечно, вкус, чтобы оценить Заболоцкого или Мандельштама, но на Симонова хватало.

Симонов был совершенно обыкновенным поэтом — сказать «посредственный» было бы грубостью, незаслуженной и высокомерной, но в самом деле крепкий второй ряд. В первый он выдвинулся благодаря тому, что сумел прожить трагический и сильный сюжет и не побоялся предстать в невыгодных ролях: сначала — отвергаемый, из милости терпимый обожатель, потом возмужавший солдат, побывавший в нескольких серьезных переделках, доказавший свою отвагу и профессионализм, страшно повзрослевший за четыре года и переживший собственную страсть. После войны уже не Симонов зависел от Серовой, а она от него. Уже он был сталинским любимцем и новой элитой, уже его вечера собирали полные залы, уже на его пьесы, а не на ее роли, ломились зрители. Вдобавок она была перед ним виновата — у нее во время войны случился короткий роман с Рокоссовским, тоже окруженный легендами. Одна из таких легенд выглядит достоверной: Поскребышев докладывает Сталину — маршал Рокоссовский, мол, живет с женой писателя Симонова, что делать будем? «Завидовать будем», — сказал Сталин. Ему слишком нужны были Симонов и Рокоссовский, да и Серова была не лишняя — чтобы в крутое время расправляться с народными кумирами.

Так что после войны, когда Серова вдобавок начала попивать, а у ее сына от первого брака, тоже Анатолия, окончательно испортились отношения с Симоновым и она согласилась отправить мальчика в интернат, — брак этот дал трещину. Как и очередной брак Родины с поэтом.

Во время войны Симонов писал о Родине стихи, поражающие именно интимным, глубоко личным чувством. «Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы, да, можно голодать и холодать, идти на смерть! Но эти три березы — тут у всякого чтеца голос срывается, — при жизни никому нельзя отдать». Разумеется, он не сказал о войне — ни в стихах, ни в прозе — той правды, которую сказали Слуцкий, Самойлов, Кульчицкий, Виктор Некрасов, даже Эренбург в «Буре». Но люди ведь читают книжки не только ради правды — а ради того, что им кажется правдой, то есть ради совпадения своего опыта с чужим. Этот резонанс драгоценен, и если он состоялся — кому какая разница, правда сказана или убедительная красивая ложь? У Симонова — правда, но не вся; правда психологическая, а не окопная. Народной войны, описанной в поэтическом эпосе Твардовским, у него тоже нет, но на то он и Симонов, а не Твардовский, дворянин, а не крестьянин — у раскулаченных крестьян и сосланных дворян свои трагедии, никому не легче, даром что антагонисты.

Но такие шедевры, как «Словно смотришь в бинокль перевернутый», «Над черным носом нашей субмарины», «Если Бог нас своим могуществом», «Жди меня» — о, как же без него! — и «В домотканом деревянном городке» — это останется. Мы как- то с Леонидом Юзефовичем час читали друг другу наизусть военного Симонова, все, что было на пластинке с записью творческого вечера в Останкино. И Юзефович, к сентиментальности не склонный, сказал: да, вы правы, все-таки… все-таки хорошо.

3

После войны, как уже сказано, любовь с Родиной и Серовой разладилась, муза улетела, и Симонов стал писать такое, что в авторство книги «Друзья и враги» решительно невозможно поверить. То есть это просто совсем никуда. Он еще пытался добирать эмоцию за счет лирического самоподзавода, но сползал в такую фальшь, что сам, кажется, начал испытывать отвращение к лирике. Последняя вспышка какого-никакого лирического чувства — книга «Стихи 1954 года», в это время ему уже нравилась Лариса, жена Семена Гудзенко. Когда она овдовела, Симонов на ней женился. Такая у него была карма — жениться на вдовах героев. Примерно так же досталась ему и овдовевшая после Гумилева муза русской военной поэзии — не окопной, скорее гусарской.

Он претерпел серьезный разнос за «Дым Отечества» — думаю, не только потому, что вещь была непозволительно мягкой по меркам холодной войны, но прежде всего потому, что она еще и написана не ахти. Потом практически не знал критики, и хотя на всех своих начальственных постах он не делал никаких особенных гадостей, никаких особенных заслуг перед советской литературой у него тоже не было. Редактируя «Новый мир», он не печатал явной графомании; вступился за космополитов, прятавшихся за псевдонимами, и настоял на священном праве писателя называться, как ему нравится (вероятно, потому, что и сам был Кириллом, а не Константином). Но Пастернака, например, не напечатал — стихи из романа опубликовал Всеволод Вишневский, главред «Знамени», модернист и большой любитель Джеймса Джойса, во что почему-то сегодня не верят. А он ведь и «Оптимистическую трагедию» написал по лекалам символистского театра, в ней многое от Леонида Андреева, даже от Метерлинка… Симонов, в отличие от него, был честный и крепкий советский драматург, середняк. Профессионал.

Но вот ближе к концу он действительно написал две отличные повести. «Случай с Полыниным» — в некотором смысле автобиография, только вместо блестящего офицера, фронтового корреспондента там очень хороший, но скромный летчик, командир авиаполка, который влюбился в актрису, при ехавшую в Мурманск. А точней — это она в него влюбилась. Он приехал к ней в Москву и узнал, что у нее есть режиссер. Она этого режиссера не очень любит, но привязана к нему, зависит от него и, скорей всего, порвать эту связь не сможет. И Полунин уезжает от актрисы и, может быть, от своего счастья. Тут дело не только в том, что любить актрис человеку из публики не следует. Проблема в ином: для Симонова в это время сама Родина — «касаясь трех великих океанов» — такая же актриса. Она принадлежит режиссеру, и нам, простым смертным, на нее претендовать не положено. Она любит нас, когда мы ей нужны, и вообще ловко притворяется. Но нашей она не бывает. Это мы — ее собственность, а не наоборот. Я не знаю, имел ли он это в виду, но метафора прочитывается однозначно и встраивает «Случай с Полыниным» в один ряд с «Доктором Живаго»: там тоже про то, что женщина — и Родина — не могут долго принадлежать поэту.

Ну и написано отлично, точно, суховато. Обычно он диктовал, а тут, видимо, постарался, повычеркивал.

Говорят, «Двадцать дней без войны» — целиком заслуга Германа, ну, еще Никулина отчасти. Но без литературной основы не было бы и кино — это очевидно; очевидно и то, что если бы Симонов картину не пробил, Герману бы элементарно не дали снимать после полочной «Проверки на дорогах», и не было бы у нас великого режиссера. Симонов доверил ему снимать любимую вещь — про еще одну актрису, еще одну короткую эвакуационную любовь; и если в «Полынине» актриса еще довольно-таки легкомысленна и непроизвольно лжива, слишком кокетлива, то в «Двадцати днях» она куда более настоящая. И потом, Лопатин ведь старше Полынина. И он понимает: благодарить надо за то, в чем повезло, что все-таки было дано, а требовать, предъявлять претензии — не мужское дело. Симонов понимал, что такое долг. И когда он после смерти Сталина отказался редактировать свои старые стихи; и когда он демонстративно, в знак протеста против чересчур масштабной десталинизации в исполнении трусов и конформистов уехал в ташкентскую добровольную ссылку… «Редактор просит вынуть прочь из строчек имя Сталина, но как он может мне помочь с тем, что в душе оставлено?» После Ташкента Симонов писал в основном прозу, но в последние годы написал вдруг несколько отличных стихотворений. Первое — «Молитва безбожника», из Киплинга: «Серые глаза — рассвет, пароходная сирена»… Вы их наверняка знаете. А второе — совсем короткое: «Осень. Сыро. Листья буры. Прочной хочется еды. И кладут живот свой куры на алтарь сковороды. А к подливам алычовым и горячему вину что добавить бы еще вам? Книгу? Женщину? Войну?».

Нет ответа. Кажется, умные собеседники-сотрапезники отказываются от всего. Куры с алычовой подливой, горячее вино — то, что надо. Прочная еда. Что до книг, женщин и в особенности войны — все это далеко не так плодотворно.

Симонов сделал свое дело — создал блестящий образ, и его блеск точно контрастирует с трагической участью. Сначала он отвергаем, потом принят, да поздно; стихи его постепенно забылись, вышли из моды, потому что на фоне разрешенного и возвращенного сильно померкли. Но тут оказывается, что они отнюдь не мертвы. Больше того: в иные минуты поневоле к ним обращаешься. Именно контраст блеска и нелюбви, чести и невостребованности создает Симонова: да, он не хочет участвовать в вакханалии разоблачений, у него много других дел. Но мало кто оценил его молчаливое упорство в конце пятидесятых. Он сумел удержаться от разоблачений, поскольку начинать надо было с себя — как-никак шесть сталинских премий. И последняя книга — «Глазами человека моего поколения» — посвящена поискам собственной вины. Или общенародной. Но валить на сюзерена не позволяет честь.

Он был хороший человек, пусть и не хватающий с неба звезд. Но у него достало мужества прожить один из самых горьких сюжетов и написать о нем на пределе честности; и война, которая к честности вообще располагала, осталась в этой книге полней, чем в иной эпопее. Это сделало его кумиром читателей и солдат, потому что он создал лирического героя, которому хочется подражать: усталого, грязного, но благородного воина, томящегося по недостижимому. Придет с войны — сразу достигнет, но в том и ужас, что хотеться ему будет уже совсем другого.

Родина бывает нашей во время войн и революций. Потом к ней возвращается беглый любовник, которого во время войн и революций мы что-то не видели: он прятался где-то, наверное.

А Полынин возвращается летать. От него не убудет. Он профессионал — не космонавт, конечно, но и не пешеход.
.