Александр Иличевский. Две миниатюры

ТОЧКА РОСЫ

Самые странные облака — в Сан-Франциско. Из-за разницы температур холодного течения, льнущего к тихоокеанскому побережью, и тёплых воздушных масс над континентом, стелющихся над прогретым мелким заливом, густые молочные реки устремляются утром и вечером к береговой кромке. В самом городе, стоящем на множестве холмов, низины, ложбины, улицы и тупики заполняются густой пеленой. Где-то вверху глохнут фонари и зажжённые окна. Туман тучнеет и, постепенно нагреваясь, превращается в облако: великий слепец поднимается, всматривается бельмами в верхние этажи, оставляя проходимыми переулки. Машины опускаются по авеню Калифорния в озеро тумана и на склоне другого холма выныривают, чтобы снова зарыться у светофора рубинами стоп-огней.

Точка росы — температура воздуха, при которой начинает конденсироваться роса — царит над городом. Когда облако уходит в полет — с вершины холма это ни с чем не сравнимое зрелище. Гигантский, размером с сотню парфенонов, дряблый дирижабль с подсвеченным жемчужным подбрюшьем понемногу оставляет внизу центр города. Тёмный пирамидальный силуэт небоскрёба Трансамериканской корпорации чудится швартовной мачтой. Происходит это уже в полной тишине — в поздний час, когда светофоры отключены и мигают, и лишь жёлтые такси с рекламными гребнями, как у игуан, обшаривая фарами обочины, ныряют по холмам.

Есть тайна у этого города. Какая-то древняя заклятость, сохранившаяся ещё со времён, когда здесь обитали индейские племена. Наверняка на вершинах лесистых тогда холмов, с которых открывалась долина океанского размашистого прибоя, они содержали при сторожевых сигнальных кострах тотемные алтари, к которым привязывали прекрасных пленниц. И верили, что душа жертвы уносится вместе с туманом к божеству облаков, представляли как где-то далеко вверху среди звёзд обитают все хранящиеся в нём, облаке, образы и обличья.

Никогда не знаешь, что могут выдумать варвары.

По дороге я часто сворачивал к причалам, надеясь ещё застать припозднившихся рыбаков, достающих из лодок разнообразный улов: серебряные слитки тунца, лежавшие плашмя поверх сетей, и крабов, иногда копошившихся в ловушках…

Я приходил к ней в то самое время, когда облако поднималось до верхних этажей небоскрёбов и готово было ползти в сторону Беркли, чтобы, настигнув россыпь домишек, университетскую башню, а следом — прогретых наделов континента, — растаять.

Она была хрупкой, вечно мёрзнущей девочкой. Она боялась сырости и мечтала летом перебраться в тёплый Сан-Диего, к школьной подруге, получавшей там в университете степень по биологии.
Я почти ничего не знал о её жизни, понимая, что знать особенно нечего, но не поэтому всё время, что мы проводили вместе, большей частью молчал. Это были очень странные ощущения, ибо любовные дела, как правило, многословны.

Так мне вышибало пробки, что я едва умел сдёрнуть себя с неё или отстраниться, чтобы дождаться, когда, очнувшись, она протянет руку и вырубит меня окончательно несколькими хищными движениями.

Однажды мы услышали странный душераздирающий звук за стеной. Жила она в дешёвом отеле, в старом, одном из немногих выживших после землетрясения и пожара 1905 года, здании, — тогда чуть ли не весь город был отстроен заново. Винтовая узкая лестница с этажа на этаж, стёртое малиновое сукно дорожек, пыль и истончённые отполированные ладонями перила. Хриплый предсмертный крик, какой-то булькающий ужасающий звук выбросил нас в реальность.

«У соседа астма», — сказала она. Я натянул джинсы, вышел наружу и шагнул к приоткрытой двери в соседний номер. За ней, привалившись к косяку, стоял человек с кислородным баллоном в руке, другой он прижимал к подбородку маску. Когда он отнял её, чтобы что-то сказать, я заметил родинку, большие губы, дублёную кожу, высокие скулы; лицо человека лет пятидесяти. Через мгновение я понял, что это слепец: тёмные очки, неосвещённая комната, за пространством которой жемчужный туман, шевелясь, льнул к окну. Человек гортанно хрипел и не отвечал на мои вопросы, а затем сполз на пол.

Я зажёг зачем-то свет, кинулся вниз к портье, он вызвал скорую, и пока не прибыли фельдшеры, я стоял на коленях, одной рукой прижимая к его рту маску, другой надавливая судорожно на грудь. Как вдруг мой взгляд упал на журнальный столик — на стопку пухлых книг Брайля, на женскую голову из пластилина цвета сепии, стоявшую на блюде. Нельзя было в этом скульптурном лице не узнать ту, что осталась в постели за стеной.

Я услышал шаги на лестнице и поспешно встал, протянул руку, чтобы ощутить то, что некогда ощущали пальцы слепца, лежавшего сейчас на полу, что ощущал не так давно мой скользящий внимательный язык.

Больше я никогда ту девочку не видел.

**********************************************

В Риме часто чувствуешь себя на заднем плане чего-то сочиненного, нарисованного, выстроенного, одним словом, выдуманного. Зайдешь в какую-нибудь базилику, или пройдет мимо незнакомка в невиданных шелках, благоухая неслыханным ароматом, и вновь поймаешь это странное ощущение, что ты нарисован, что ты деталь чего-то прекрасного, грандиозного, что милостью творца ты прописан не так великолепно, как план передний, но все равно с тщательностью, поскольку можешь чувствовать, обонять, превращаться в сплошное зрение. В Колизее четыре уровня, и самый верхний был для народа. Вот это ощущение приемлемости галерки — оно великолепное, очень милостивое в Италии. Ты — второй план, но нужный, без которого переднего плана не существует. В редких странах ты способен ощутить подобное. В Англии всё совсем не так. Во Франции кругом сплошная галерка, а передний план где-то за ширмой. Все-таки сочиненность самой Вселенной накладывает на искусство требование внимательности к деталям и в то же время тем самым дает творцу мощный инструмент достижения достоверности. Рим, наверное, одно из самых достоверных пространств, которые я видел. И не столько потому, что порой здесь оказываются стерты границы между изображением и зрителями, сколько потому, что принцип тотальной органической выдумки придает городу значительность еще одной планеты нашей Солнечной системы.