Гасан Гусейнов. Несколько фрагментов главы юбилейного сборника

Во франкфуртском издательстве Esterum Publishing вышел сборник в честь юбилея Гарика Суперфина, по-русски — Фестшрифт, составители — Ольга Розенблюм и Кукуй, Илья Семёнович.

Вот финал моей главы:

О Суперфине, его прямоте и щедрости, смешливости и незаменимости

…В середине 1990-х, многим было и не видно, что очень скоро начнется новый виток чекистского реванша. В Бременском институте то и дело появлялись люди, от которых веяло старо-новым духом, несмотря на публичные заверения в демократичности в ельцинском, так сказать, духе. Филологическое чутье делало Гарика в моих глазах «канарейкой в шахте», птицей, предупреждающей о приближении невидимой газовой опасности. По мельчайшим особенностям словоупотребления он может предупредить такую опасность.

Еще одно качество — критическая дистанция по отношению к тем, для кого перестает существовать носитель чуждых идеологических взглядов или установок. Неважно, к какой группе относится человек, на всех он смотрит из глубины каталожного ящика, в который все должно лечь, из которого никакая цензура не смеет выкинуть имя, книгу, событие.

Конечно, и профессиональная деформация, куда без нее. Человек еще не помер, но имеет хорошие виды на это печальное дело. Тут как тут, даже глотая невидимые слезы, появится Гарик и спросит: что там с архивом-то? Не пропадет ли, неровен час? В начале нулевых мы должны были с ним поехать за архивами третьей волны во Францию и в Англию, я взял напрокат небольшой автобус. Но Гарика не пустили доктора, и он издалека руководил моей поездкой, сводил с удивительными людьми. Кого-то я знал и прежде, но как только звучало это имя — Суперфин! — раскрывалась еще какая-то дверца, вдруг возникало новое любопытство: «Как, столько лет проработали вместе и не разругались! Как это удивительно и мило…». Ирина Емельянова, Ольга Свинцова, Наталья Горбаневская, Владимир Марамзин, Игорь Голомшток…
Вот ему привозят чемодан с наследием русского священника из Мюнхена. У старика не осталось совсем никого, кто-то из прихожан просто переправил чемодан в Бремен, даже не заглянув в содержимое. Гарик раскрывает чемодан, в нем бумаги и тяжелый, даже тяжеленный, сверток. В облачение завернуто золото. Монеты, цепи, даже, кажется, небольшой слиток. Архивной ценности никакой. Сверток тут же упаковывается в коробку и отправляется обратно — в ту церковь, где когда-то служил покойник. «Чтобы никто не придумал, как оприходовать с пользой для дела!» А вот бумаги — письма, нансеновский паспорт, ветхие справки — бережно перебирает, размышляет.
Институт в Бремене тесно сотрудничал с московским «Мемориалом». Нелегко заниматься общим делом поверх границ и барьеров. Тогда, в середине 1990-х, трудно было предвидеть уничтожение всего через четверть века в Москве и в других городах РФ того, что только-только начало нарождаться…

Пусть поколение диссидентов, к которому принадлежит Габриэль Гаврилович Суперфин, проиграло в борьбе за новую Россию, а все-таки есть где-то впереди люди, которые возьмут реванш в другом измерении и, наверное, в другой среде, не испытывающей, как и он, никаких сантиментов по отношению к «грехам своей родины вечной».

[…]

Завершить эти заметки хочу отрывком из публикации, которая готовится с давней уже подачи Гарика. В фонде Николая Глазкова он наткнулся на странную машинопись — самиздатскую поэму начала 1960-х гг., зашифрованную под сказ не то на балачке, не то на каком-то искусственном языке, насыщенном ставшими модными в середине нулевых годов нашего века эрративами.

По предположению Суперфина, текст поэмы попал в архив Глазкова как памятник самиздатской книжной графики. Николай Глазков — автор нескольких классических самиздатских текстов, которые и в силу их краткости, и в силу высоких содержательных достоинств заучивались наизусть. Но было у поэтической работы Глазкова и еще одно свойство. Совершенный в краткости, Глазков, придумавший само слово «самиздат», был автором целого стиля — иронического или абсурдного издательского совершенства в нищете.

Напечатанная по всем правилам конспирации, поэма закамуфлирована под бред, под свинцовую пустыню. Вместе с тем эстетическое совершенство машинописи задает читателю загадку-задачку: «Расшифруй меня!».

Смесь нарочито искаженного русского литературного языка с балачкой — вариантом креольского украино-русского говора —без труда понятна и русскому, и украинцу, и сам по себе являлась ответом простого человека на обе политические линии Москвы по отношению к Киеву в середине ХХ века. Одна слабая линия была нацелена на постепенную коренизацию местных языков, а другая требовала безоговорочной русификации — как главного признака советизации.

Приверженность балачке для автора поэмы об Иване Ламавом — метод и спрятать поэму от слишком пристального внимания, и показать свою позицию, разыграть тот грандиозный исторический спектакль, которым была для Ламавого и «Захарча» вся эпоха между 1904 и 1964 гг.

Автор поэмы «Иван Захарч Ламавой» представляется так:

Автор Сиго Сочинения Ф П Короленко
(онже) А П Каралев
Воронежская Об Ново Калитвянский
район сиго с Совета
Рожден в 1904 Году 7 марта.

Вот несколько тематически подобранных фрагментов (общий объем реконструированного текста — более 3000 строк; правописание сохранено):

[Крах «столыпинских реформ»:]

Пронислася Вс[т]ране Слава
Столыпин в Киеви Убитъ
Затянулася Рихворма
все пошло наоборот
Пошатнулос Государство
Зажурил Увес Народ
а голитьпа сибе собралас
впролит арском кабаке
и рисует сибе блага
ковыряясь втабаке

[1918 год: Троцкий, Сталин и Хрущев сплотились вокруг Ленина:]

а народ бигить толпою
вплоть добелого Кримля
вот свабоду получили
от сигото мудрица
тут и Троцкий горбоносый
итут Еська жужашвиль
и Никишка улаптишках
скабачка он кним прибыл
И другие оборванцы
усех точно ниучесть
Ех Страна Моя Родная
потиряла Свою Честь

[Покушение на Ленина Фанни Каплан:]
Вету пору мимо ходом
и Каплан сюда зашла
и как Сруською Душою
ниповерила она
Она видела барбосов
вчомтут дело придстоить
иуслышала (Валодю)
что сичас он говорить
вету пору Нистирпела
как Есерка уборбе
Она вынула ливорвер
и направила втолпе
на (Владимера) сприцелом
но ниправильно взяла
нипопала иво всердце
тохо ухо извизла
исхватили тут Каплана
посадили утюрьму
осудили навсю жизню
ей окончили судьбу

[Сталин ведет борьбу с Троцким после смерти Ленина:]

Троцкий вышол взал сидящих
потихоньку говорить
но Товарищи дворяне
чтоже будим Мы творить
Ленин умир мне оставил
Трон сидящих устола
а Жужашвили косо взглянул
Уходиты (сатана
Покидают зал сидящих
Красна Площадь вся Гримить
Жужашвили Микояну
он надухо Говорить
похаронимо Валодю
как построим Мавзолей
поддиржи миня ты милый
заживем Мы висилей
Микояну тут наруку
он припомнил свой шашлык
ик блинам то вить Московским
он никакто нипривык
И решили они вместе
из Зержинским говорить
какбы можно поскорее
Имто Троцкого изжить
Вот запели марш подохлом)
укладають в Мавзолей
а Жужашвили расходился
иму стало висилей
чтоже Троцкий мог изделать
поидеи миншовик
высылають из СеСеРа
получился сниво пшик
Вот уселся Жужашвили
нато кресло Ильича
кто нислуша иво слова
рубить прямо из плича

Особый интерес представляют главы поэмы, в которых повествуется о сопротивлении режиму, о восстании в лагерях. Финал первой части резко контрастирует с исторической канвой поэмы:

Шлем проклятье растрельщикам злым
уково поднялася рука
Кто Страдаить Нивинно и Низаслужино
Иничуял Такого Конца
Ниприйдет Мать Сгорячей Молитвой
Долг Последний Убитым Отдать
Токо Лес Погрибальное Пенье
Будить Вечно Он Им Напивать
Сгор Вода Покатица Висною
Харашо Народимых Полях
Будить Сонце Сиять И Наднами
и Могилы Потонуть Вцвитах
Гдето Песьня Вдали Прозвучала
Что Пивала Родимая Мать
Холодеет Усталое Тело
Знать Нидолго Осталось Страдать.

Среди героев второй части поэмы — председатель НТС А. Р. Трушнович, сотрудник КГБ Н. Е. Хохлов, отказавшийся в 1954 году убивать Георгия Околовича (в поэме — Акаловича), и другие. Возможно, в основу этой части поэмы, помимо личного опыта автора, легла книга Хохлова «Право на совесть», вышедшая в «Посеве» в 1957 году.

До 24 февраля 2022 г. казалось, что можно относительно спокойно исследовать этот материал, восстанавливать предполагаемый маршрут — сюжетный и персональный — героев и автора поэмы, попавшей в архив Глазкова и там обнаруженной Гариком Суперфином.
Но в трещины, образовавшиеся после начала большой войны, посыпались новые люди, судьбы, коробки с книгами и чемоданы с документами. Теперь все не так, как было в конце 1980-х – начале 1990-х. Наступает время очередной утраты большой документальной базы. Пауки-архивисты проверяют крепеж нейросети.