Александр Иличевский. Три миниатюры

Я ищу постоянный дом посреди мира, но здание все время выстраивается так, как сон: огненная сложность и взрыв углов, лишающий надежды.

Бог тянет нас на привязи воздушных следов от ракет.

Дом, посреди которого растет рожковое дерево, ждет тебя меж двух холмов.

Я вижу в его окна море, в его кроне несколько городов, населенных пчелами и птицами.
Три дома отняло у меня время. Дважды оно отняло у меня море.

Я не обязан сгущать пространство в мед, чтобы существовать.

Некоторые сущности — например, женщины и империи — выглядят привлекательней лишь с определенного расстояния. Иногда не хватает и трех парсеков.

Дом и пространство отрицают друг друга.

Вот почему не принято приносить ковыль в дом — символ простора есть угроза уюту.

Вот почему фотография — история мгновений — стало искусством: как раз где-то среди долей секунд спрятана вечность.

Мы превратимся когда-нибудь в серию снимков.

Производители фотокамер — строители новых руин.

Дождь свивается нитями вокруг дерева посреди столовой.

Дождь льет безостановочно, поддерживает небеса.

Утраченные дома не способны присниться — вещество сна все состоит из разлуки.

Вот почему во сне не остается ничего, кроме возвращения.

Сквозь комнату я смотрю на затихающий ливень.

Становятся слышны голоса птиц, прочистивших каплями потопа горло.

Кому нужна свобода, кроме бездомных?

Однажды я стоял на вершине прибрежного холма, за ним начиналось поле, вдоль прибоя тянулись скалы и над ними дюны.

Свет и воздух словно бы продолжали, наполняли тело.

На одной из фотографий я стоял точно так же у самого моря, наполненный светом и воздухом, и медленно вращался вокруг засветившего пленку солнца.

 ПАМЯТКА

Родился нигде, жил в слепом пятне, исчез на Ближнем Востоке.

Мало что можно сказать точней.

Но из рук будет раздаваться лишь то, что вынес.

Это — к вопросу о том, как помочь.

Все равно, все равно — не думай о ней.

По чайной ложке, чтоб хватило блеснуть серебряным бликом в зрачок.

Причастись горькой правдой, запей прощением — бывало разное.

Простить и помнить все чаще приходят на помощь.

Приходилось спать в каменоломне в Гурзуфе, по подъездам на улице Герцена.

Приходилось ловить каждым вздохом приворот отчизны.

Потихоньку рассчитывать то на себя, то на Бога.

И все равно, если оглянуться подробно, случилось много.

Калейдоскоп мозаик и хаос хаоса.

Года перестали строиться в ряд и набились в кузов.

Замысел просит прощения у величия.

Не поймешь, кто тут кто — память, чувства, мысли.

То лицо мелькнет, то пропади ты пропадом.

Война, здравствуй, война, вот и я, оглушенный временем — тот, кто помнит.

*********************************************

ЗАБЛУЖДЕНИЕ МОТЫЛЬКОВ

Я думал, что все происходящее можно найти в книге «История мотыльков», но я ошибался. Я считал, что мотыльки принимают свечу или лампу за свет яркой звезды — Антареса или какой-то другой, с помощью которой они миллионы лет ориентировались в пространстве до нас — и вернутся к звездам, когда нас не станет. Представьте только, какова величина ошибки ночной бабочки, рожденной эволюцией еще до возникновения источников света. Еще до костров, очагов и факелов. Что — если все мы и всё нами произведенное как раз и есть та ошибка, которую совершают мотыльки? Что — если мы привлечены не светом истины, а чего-то другого — светом некой лампы, некой затерянной свечи, зажженной для того, чтобы скоротать бессонное одиночество, или — ради чтения какой-нибудь пусть и удивительной книги — например, той самой «Истории мотыльков», где описано явление, как крохотные ночные бабочки стремятся покинуть наделы рождения, стремятся покорить межзвездное пространство.

Я еще вспоминаю, как однажды в прикаспийской степи взорвалась газовая скважина Тенгизского
месторождения — и километровый столб огня с оглушительным ревом вонзался в небо в течение года. Потушить огонь никак не удавалось, вокруг степь плавилась, сплавляя глину в кремниевое зеркало. Рассчитывали погасить опасный факел с помощью ядерного взрыва, но как-то обошлось. Так вот птицы в течение года сбивались с перелётных путей и летели навстречу смертельному пламени — подобно мотылькам.

Иными словами, все дело в величине и смертоносности свечи, способной увлечь тебя прочь от слабого звездного мерцания истины. Откуда следует, что самое слабое и призрачное свечение с большей вероятностью приведет вас на верный путь и, может быть, оставит в живых — даже в межзвездном пространстве.

Окна текста, гиперболические ночи и улыбка солнца, всматривающегося в нашу компанию
мотыльков.

Может ли другой мотылек услышать меня во сне, который называется «Улицы бедняков» — в нем взгляд ребенка останавливается на столбе огня. Останавливается затем на трупе женщины, выброшенном ударной волной из автомобиля, на немоте, убеждающей нас, мотыльков, что мы обязаны лететь дальше, что мы не должны останавливаться, не должны смотреть. Но смотрит ребенок.

И мы идем дальше, чтобы запечатлеть сливовый оттенок вспаханного взрывом чернозема. Запомнить изгиб тела женщины, то, как над ним медлит рассеянный свет заката, как звучит еще радио в машине — словами популярной песни. Так мы оглядываемся — и последнее, что видим в гаснущем сознании беглецов, — это конусы терриконов, это — разложенная по склонам холмов толща света, — и облака проплывают и тянутся к горизонту на запад.