Анатолий Головков. ЗАПАХИ

 

Хочу в Москву хоть на часок, а потом обратно — мырть в нашу с котом кармиэльскую норку.

Там, на Москве, все еще скрипит игла по винилу, потом — на три четверти в ля-миноре:

В маленькой комнате
Возле серванта
Ужином кормите
Вы лейтенанта.

Он от учебы
Часы отнимает —
Впрочем, еще бы:
Он вас обнимает.

Это будто бы Ян Абрамыч вальсирует на пианино и поет на стихи Ваншенкина. Ему нравилось играть, петь и мерцать глазом на женщин из-под кустистых бровей.

Может быть, там моя мать кормила отца, когда он заскакивал на пару дней с фронта?

В старых комнатах, если сохранились, — всё, как в пятидесятые годы.

На столике для «Зингера» — альбомы с фотографиями.

На полке дивана — достопочтенные слоники, мал мала меньше. У бабушки во время эвакуации сперли, у дяди остались, купил после войны.

Их продавали на Серпуховке в посуде, но может и где-то еще.

Помимо слонов, люди покупали там с получки фарфорового пионера с горном.

Или пограничника Карацупу с собакой Индусом.

Или трех балерин из «Лебединого озера» в фарфоровых пачках и на пуантах.

Тикали ходики.

Мебель, как на этом фото, иногда стояла вычурная — с гермами, купидонами, арабесками, плетенками.

Но шкаф бабушки стоял с двадцатых годов, еще когда они в Лефортово жили. Вполне себе советский, без «излишеств». Но стекло с алмазными гранями.

Москва была такой очень такой московской — со своими цветами и запахами, которых нынче почти нет.

Как пахло в лифте? Лаком, ацетоном, резиной?

А как в метро? Неповторимо. Чуточку карболкой. С оттенком обещания праздника с шарами и леденцами.

В квартирах витал дух паркета. Его скоблили, полировали, натирали воском. Была и такая профессия: полотёры. Помните, у Данелии по Шпаликову полотёра играет неповторимый Басов.

В нашей ванной пахло бельем, хозмылом.

Там мерцала колонка. Повернешь ручку, откроешь кран, раздается «Пых!», а потом гудение — и сразу горячая вода. Во дворе метель, а тут такое, ей-богу!

На кухне у бабушки пахло куриным бульоном, чесноком. А, если пекли, мне нравился запах корицы.

Когда дед уходил на работу, — вечно ища то галстук, то ремень, — по динамику, обтянутому красным шелком, после фанфар бодро объявлялось насчет «Пионерской зорьки».

Зачем я об этом? Сам не знаю.

Смотрю на снимок, и будто чище на душе: ни ОМОНа, ни кардамона, ни пирамидона, ни безумной войны с Украиной — Лемешев поёт по радио, Сергей Яковлевич.

И это, конечно, еще далеко не всё о комнате — «где проживает ересь с богами наравне».