Гасан Гусейнов. НЕРВЫ И АГЕНТУРНЫЙ СЧЁТ

 

Александр Кушнер на фоне Восточного Иерусалима © Lkitrossky/wikipedia

Ранящие слова и прямые оскорбления на русском языке после пандемии и особенно после нового нападения РФ на Украину люди произносят все чаще. Как и почему это происходит, вопросы для психологов и психиатров. Филологам виднее культурно-мифологическая подкладка этого странного человеческого поведения. О ней размышляет в своей еженедельной авторской колонке на RFI Гасан Гусейнов.

Несколько лет назад я получил письмо от общей с недавно умершим сравнительно молодым человеком знакомой. Ни с покойником, ни с этой общей знакомой мы не были близкими друзьями, и все-таки текст ее электронной записки надолго засел у меня в памяти. Сказано же в ней было, что вот, мол, NN внезапно умер, а ты, который на десять лет старше, еще жив; как же это несправедливо! Я опешил, но тут же вспомнил, что ведь и на поминки многие люди ходят не столько для того, чтобы погоревать об усопших, сколько для того, чтобы обмыть факт собственного пребывания пока еще на этом свете. Но и близким родственникам покойных все-таки обычно не приходит в голову корить оставшихся в том, что те еще живы, или спрашивать, отчего это Парка пресекла нить жизни именно их родного человека, а не тебя.

Для того, чтобы прямо в лицо сказать человеку, что тому следовало бы лежать в гробу вместо кого-то другого и дорогого, требуются особые обстоятельства. Они и наступили – сначала с пандемией, а потом с войной. Выразить словами это раздражение довольно просто. Например, в таких случаях говорят, что «смерть забирает лучших». Когда слышишь такое, смирись, что сам ты остался в рядах худших. Древние, упоминая о смерти, говорили abiit ad plures, т.е. отправился за многими или даже за большинством. Это гораздо более утешительное высказывание: пусть и в меньшинстве, но ты сразу понимаешь свои привилегии.

Говорят, во время чумы и войны обостряется чувство и понимание большой несправедливости, творимой людьми или богами. Людям религиозным легче только на первый взгляд. Даже если их вероучение построено на культе бессмертия души и предстоящей после смерти вечной жизни. Такие люди разрываются между двумя чувствами: с одной стороны, они, как и все прочие, переживают горечь потери, а с другой – само их вероучение требует от них радости по случаю перемещения души усопшего в хорошее место. Или, во всяком случае, в место не хуже того, где остались живые. Когда таким людям указывают на то, что в этом противоречии нет ничего обидного, что такова уж жизнь, они могут выйти из себя и наговорить вам напрасных новых дерзостей. В том числе могут даже в богохульстве обвинить, хотя здесь нет и следа его.

В обществе, где популярна поэзия, очень плохо приходится поэтам, дожившим до преклонного возраста. Неважно, хорошие или плохие стихи пишут ветераны цеха, их всегда можно обвинить в том, что они заели чей-то век. Но тут одно дело, когда такую постановку вопроса задает сам поэт, и совсем другое, когда возвышают голос историки литературы.

Вот пример: после знаменитого телефонного разговора Бориса Пастернака со Сталиным о Мандельштаме, (когда Сталин, согласно воспоминаниям, обвинил Пастернака в том, что тот не сумел защитить товарища), так вот после этого разговора Пастернак продолжал не только печататься, но и писать или переводить то, что хотел. Пастернак мог страдать, и безусловно страдал по разным поводам, но одновременно он сочинял потрясающие стихи, иногда религиозного содержания, часто писал о запрещенной в советской литературе смерти, и до самой оттепели и происшествия с романом «Доктор Живаго», которое случилось уже в хрущевскую эпоху, был вполне пригрет сталинским режимом.

Жизнь десятков талантливых поэтов-современников – и ровесников, и тех, кто пришел уже в послепастернаковскую русскую поэзию, обрывалась задолго до возможной славы или даже просто до скромного успеха в узком читательском кругу.

Ужасная несправедливость эта усугублялась еще и тем, что из-под пера Пастернака могло вырваться даже и нечто лицемерно-позерское. Спустя четверть века после смерти Маяковского, которого товарищ Сталин назначил «лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», Пастернак вынужден объяснить своему читателю, почему ему и по миновании стольких лет не досталась эта корона. Через три года после смерти Сталина оказалось, что «быть знаменитым некрасиво».

Поэзия, как и язык вообще, вещь коварная, ироничная, а иной раз и саркастичная. Иной обитатель новой эпохи вдруг может подумать, что поэтов Ахматову и Пастернака оставили на этом свете в обмен на поэтов Гумилева и Мандельштама. Вот, сказали Ахматовой и Пастернаку, мы убиваем ваших соперников в делах мусических, а вы живите и веселитесь. Они отойдут в царство теней, а для вас будут гореть наши лампочки Ильича.

Так, кстати, некоторые косматые души и заговорили, когда и Ахматова, и Пастернак оставили этот мир. А ведь это было уже мирное время. Или почти мирное: Советские танки продолжали бороздить Восточную Европу туда-сюда.

Но вот пришла война большая. Кровавый поход, в который страна-наследница всех этих поэтов отправилась в Украину. И тут оказалось, что не все еще умерли, кому взвинченным войной людям хотелось бы пожелать смерти. За что? За то, что еще живут. Когда живут? Да когда другие поэты уже давно умерли.

А когда лучше всего желать смерти? Да в день рождения, конечно.

Как смеешь ты писать стихи и печатать книги, когда другие, не хуже тебя, другие, которые при жизни ни строчки не напечатали в гнусном Советском Союзе, уже бесконечно долго мертвы? Они умерли как бы дважды, потому что не застали освобождения своей страны от советской власти, а ты-то, который печатался и при ней, и после нее, всё застал и всё пережил, и вот ты из глубины своего века, повернув голову на 180 градусов, встречаешься трамвайным глазом то с Гумилевым, то с Ходасевичем, и тебе это почему-то можно! Да как так-то? Получается, что ты вместо них и за них выпил все вино этой жизни. Где справедливость, что тебе 87 лет, а они, заслоненные тобой, ушли, не дожив иной раз даже до советской ранней пенсии?

Что ответить на эти обвинения? Да ничего не надо отвечать.

Я ли свой не знаю город?

Дождь пошел. Я поднял ворот.

Сел в трамвай полупустой.

От дороги Турухтанной

По Кронштадтской… вид туманный…

Стачек, Трефолева… стой!

Как по плоскости наклонной,

Мимо темной Оборонной.

Всё смешалось… не понять…

Вдруг трамвай свернул куда-то,

Мост, канал, большого сада

Темень, мост, канал опять.

Ничего не понимаю!

Слева тучу обгоняю,

Справа в тень ее вхожу,

Вижу пасмурную воду,

Зелень, темную с исподу,

Возвращаюсь и кружу.

Чья ловушка и причуда?

Мне не выбраться отсюда!

Где Фонтанка? Где Нева?

Если это чья-то шутка,

Почему мне стало жутко

И слабеет голова?

Этот сад меня пугает,

Этот мост не так мелькает,

И вода не так бежит,

И трамвайный бег бесстрастный

Приобрел уклон опасный,

И рука моя дрожит.

Вид у нас какой-то сирый.

Где другие пассажиры?

Было ж несколько старух!

Никого в трамвае нету.

Мы похожи на комету,

И вожатый слеп и глух.

Вровень с нами мчатся рядом

Все, кому мы были рады

В прежней жизни дорогой.

Блещут слезы их живые,

Словно капли дождевые.

Плачут, машут нам рукой.

Им не видно за дождями,

Сколько встало между нами

Улиц, улочек и рек.

Так привозят в парк трамвайный

Не заснувшего случайно,

А уснувшего навек.

Александр Кушнер

Да разве ж тут уснешь? Ведь не дадут уснуть, разбудят и потребуют писать еще – теперь уже не о своем, а о чужом веке. И писать так, как не дано собственникам нового века.