Александр Иличевский. Две миниатюры

Что важного в устройстве пространства? Оно подчас интересней времени, поскольку ощутимей.

Особенная тайна кроется в том, как связаны масштабы — парсеки звездной пустоты с размерами атомных ядер, и меньше. Понимание того, что далекое связано с близким ничуть не менее тесно, чем, скажем, мысль с душой, — необыкновенно увлекательно.

Мерой близкого, конечно же, является человек. Все, что доступно нам — нашему телу в восприятии, — измеряется вложением наших органов чувств. Отсюда берутся сантиметры, вершки, пяди, мили. И этот мир близости изучен нами довольно неплохо. Но все-таки есть в нем слепые пятна, огромные, даже безразмерные прорехи. И все они так или иначе связаны с загадкой сознания, о котором мы знаем существенно меньше, чем о том, как развиваются звездные бездны.

Создание Вселенной — не меньшая тайна для нас, чем происхождение сознания. Мне кажется, здесь далекое должно сойтись в тождественности с близким. И не потому, что малые числа — почти те же большие, только полученные делением на них единицы. Сама красота картины диктует догадке: Вселенная оказывается словно бы создана нашим пониманием и непониманием.

Иными словами, стоит всерьез подумать о том, что такое теория. Каким образом, извлеченные из нашего воображения сложнейшие системы образов оказываются предельно точным предсказывающим зеркалом того, что происходит в мироздании? Разве нет здесь если не взаимно-однозначного, то хотя бы точного соответствия между нашим духовным устройством и структурой мира? Трудно представить себе, по какому пути пойдет развитие человечества. Может быть, только тогда нам что-то станет понятно о сознании, и следовательно, о происхождении Вселенной, когда нами самими будет создан еще один, не менее богатый физический мир.

*************************************************

Печаль по ночам, сквозь нее сыплются лепестки увядших роз. Опускается с небес мороз, и вещи вновь совпадают с собой. Многое становится на свои места, чтобы больше не сдвинуться.

Выходишь на реку, засыпанную снегами, огибающую заповедный луг. Лыжи несут тебя сами через полыньи, как крылатые башмаки Персея. Небеса высокие и пустые. Мастеришь из лапника шалаш, разводишь костер, ставишь котелок.

Время вспоминать, время прикасаться к земле, время биться против снов — я достаю из рюкзака тетрадь и пишу письмо подруге, которой давно нет ни на земле, ни в небесах. Это — честные слова, с которыми могу обратиться только к тебе.

Я родился на полуострове, на берегах которого после шторма лежали огромные рыбы. Каждая из них что-то знала о моем будущем. Некоторые из жителей этими рыбами кормили свиней. Прежде чем взять за хвост и тянуть домой, дети заглядывали рыбе в глаза, чтобы понять, уснула ли рыба? Брать снулых рыб было нельзя, чтобы свиньи не передохли.

Солнце и бесконечность, пустыня и антилопы, приходившие к морю пить воду — составляли мою судьбу. Иногда мне кажется, что судьбу стоит представить в виде женщины. В детстве судьба — это мать, самая красивая женщина в мире. В юности она кажется самой желанной девушкой на свете. Но в определённом возрасте судьба превращается в женщину, на которую трудно смотреть. Брошенная и нелюбимая. Заплутавшая и безразличная. Чужая, как смерть.

Знание о ней когда-то было скормлено морским чудовищам. Огромное древнее море, колыбель пророков, плескалось у моих ног в моем детстве. Его высоченно вертикальные на свале глубин волны, спотыкались у берега и рушились вспененными жеребцами, переворачиваясь через голову. Зимние шторма, где вы сейчас?

Жить у моря и наблюдать жизнь горизонта и берегов — достойное занятие. Можно при этом писать во тьме стихи, предназначенные тебе, ты к такому готова?

Когда-то в войну на этих берегах солдаты с голодухи охотились на антилоп с бэтээров, подбирали также черепах. Осенью пустыня покрывалась красноватой травой-суккулентом, на вкус напоминавшей кровь. Я продолжал писать письма к тебе — это все, что у меня всегда оставалось.

Зимние шторма все те же — злые.