Александр Иличевский. Три миниатюры

Настала эпоха окаменелостей, даром, что не все вокруг моллюски.

Столько тысячелетий прошло, чтобы дать шанс жизни.

А она промелькнула, как эфемер в пустыне весной.

Что-то человечество пыталось молвить о Боге.

Мало что стало понятней, мало что прояснилось в сознании.

Одно только ясно, что, когда Гиммлер приехал с инспекцией в Аушвиц, и зашел в камеру, где погибали люди, в агонии царапавшие стены ногтями, он упал в обморок.

Мироздание все чаще мне напоминает такой обморок — бесчувствие, заглушающее совесть и скорбь.

Наш золотой песок времени, просыпанный в колбе часов, усеян мельчайшими осколками душ — раковинок, известковых скелетов, неких усилий эволюции, собранных на пляже для того, чтобы нам было удобней идти или лежать, всматриваться в горизонт, не появится ли на нем волшебный корабль, снова решивший отправить нас в целительный нокаут.

Я лично думаю, что спасение лежит в области воображения — самой нетленной книги, из когда-либо появившихся на земле.

Придя из ничто, приличествует и уйти в ничто.

Самый верный путь — через руины, они всегда указывают, откуда мы явились и куда мы идем.

Воображение реже дает осечку, чем реальность.

Воображение — то, что позволяет исправить себя на лету.

Золотой песок нашего времени просыпается сквозь воображение не оставив в нем ни единой песчинки, как сквозь зеркало.

В конечном итоге со времен палеолита ничего не изменилось, кроме названия
нашей планеты и воздуха, которым мы дышим.

Истина по-прежнему не имеет смысла.

И имя снова будет прежним.

В то время как человек оставит руины и вновь побредет по миру в поисках твердыни.

Просвета не будет — будет сразу свет.

*********************************

Странными делами мне доводилось заниматься в детстве.

Гномов под кроватью вызывали. Призрак Троцкого вызывали. Но вместо него на вывешенной на балконе простыне являлся силуэт Ленина. На воске гадали. По полету птиц тоже. Двух братьев среди пятен на Луне — видели: брат брата на вилах держит; мрачный символ гражданской войны.
Не понятно, чем вызван спиритический интерес у детей, более ясно, почему он возникает у взрослых. Страхи детские вызываются все еще близкой памятью о небытии. Что нам вспомнить о выражении наших лиц до зачатия? Страхи взрослые пестуются близостью той же пропасти, но с другого конца. Вот только, кажется, выражение лиц в этой бездне нам всем известны прекрасно.

Однажды я искал на Армянском кладбище в Москве могилу Андрея Платонова. И нашел. Что стало своего рода и топографическим подвигом, и простой удачей. Это было как раз в феврале. Всюду лежали сугробы, в них тянулись обледенелые тропинки. Искусственные цветы торчали из расколотых стеклянных банок, яичная скорлупа на камне. Кладбищенские вороны расцарапывали воплями низкое небо. Опускались ранние послеобеденные сумерки. Могила едва отыскалась и стала таять в сыром морозном воздухе. Прежде имени увидел на черном мраморе знакомое лицо. «Котлован, — подумал я. — Каждая жизнь — котлован. Ты его копаешь, копаешь, вгрызаешься во тьму глины — может быть, докопаешься до материка. Или до правды. Но вот строить вверх — не придется».

Что-то такое тогда мне объяснил Платонов. Все-таки котлован — та же пещера. И тоже платоновская.

********************************

Удивительных вещей во Вселенной хватает, но одной из них, причем из тех, что всегда под рукой, я не устаю поражаться. Это то, что такое душа. Определенно, душа связана со смыслом. Ибо что-то просто «неизъяснимое» — вряд ли существует.

Душа похожа на боль — она крепится где-то в центре боли и наслаждения. Но попробуем подойти к определению души с точки зрения языка — иными словами, с другой стороны тоннеля. Все осмысленное обязано быть дискретным, а все неизъяснимое не существует, или — что то же самое — исчерпывается пределами понятий боли и наслаждения. Так вот, есть апробированное понятие «души поэта» и связано оно с языком. Например, поэт может быть устроен, как метафора ястреба у Бродского или как метафора недоноска у Баратынского. Обычно поэт совмещает в себе две координаты этого мыслительного пространства. Он одновременно и ястреб, и недоносок, он мечется между небом и землей и в то же время горделиво стремится ввысь, за стратосферу, чтобы покинуть наделы горестной юдоли. А есть поэты, которые обладают не только двумя этими степенями свободы. А еще и третьей, и четвертой, и т.д. И это случай редчайший. Чем тоньше, то есть сложнее и прозрачней устроены тексты поэта — тем более изысканна его душа, делающая непосредственный вклад в языковое состояние вселенной. (Как это ни странно, но это же касается и обыкновенных людей. Обыкновенный человек, иными словами, обязан быть поэтом при слиянии слов и поступков.)