Татьяна Мэй

Из меток, что на нас щедро оставило книжное детство и по которым мы опознаем своих, можно составить отдельный том. Одна из самых любимых строчек в нем будет: «Слабый аромат дыни». Родитель этого волшебного словосочетания — Иоанатан Линецкий, о котором мало кто слышал. Но когда пару лет назад зашел о нем разговор, Ксения Устюжанинова в комментах написала следующее:

«Меня именно этот перевод Джерома в своё время вылечил. Я в 15 лет перенесла тяжёлую операцию, шов заживал очень плохо, никак из послеоперационной палаты не выпускали. И старый опытный мой хирург сказал маме, что для лучшего заживления очень полезно смеяться. И она приходила и читала — сначала «Троих в лодке», почему-то ещё нечитаных, а потом «Сад богов» Даррелла. Мы с такой же бедолагой-напарницей выли и хрюкали от хохота и боли — и через неделю на своих ногах ушли в обычную палату. Низкий поклон и благодарность Ионатану Евсеевичу».

Много нас таких, смеявшихся до слез над книжкой Джерома. Переводил Линецкий на пару с Михаилом Донским. Разделили книгу пополам, а потом редактировали друг друга. Однако если заглянуть в любое из сорока изданий этого блистательного перевода, стоявшего на полке в каждом читающем доме, то вместо Линецкого там значится Линецкая. Эльга Линецкая, бывшая жена и действительно прекрасный переводчик. Когда работа над переводом Джерома была закончена, издательство не устроила биография Линецкого, недавнего зэка, к тому же не члена Союза переводчиков. Чтобы протолкнуть зависшую в воздухе книгу, и был придуман этот финт с подменой фамилии.

С женой их посадили одновременно, еще в 1933-м году, по известному в Ленинграде делу философского кружка, обозначенного следствием «молодежной конттреволюционной группой». Следователям, понятно, любая компания, объединенная независимостью мышления, казалась контрреволюционной. Как позже сформулировала Лидия Чуковская: «Мысль — вот что недопустимо… Нет ничего ненавистнее для тирании, чем самостоятельные единения людей, вокруг чего бы они ни объединялись, о чем бы ни размышляли: о методах ли выращивания пшеницы или о приемах редактирования детских книг». Задумавшийся человек уж непременно до чего-нибудь додумается, да.

Говорят, первой забрали Эльгу, а Ионатан пришел в Большой дом сам со словами, полностью противоположными знаменитой фразе из «1984»: «Возьмите меня, не Эльгу». Взяли, конечно, обоих.

Но Эльгу выпустили довольно скоро, года через полтора. Может быть, за нее успешно «похлопотал», как тогда говорили, кто-то влиятельный. Или просто повезло. Студент Линецкий остался в лагерях на двадцать лет. Английский он выучил там же.

О Линецком написано немного. Тем более хочется процитировать отрывок из очерка его дочери, Аллы Борисовой-Линецкой. Особенно сейчас. Особенно в наши дни.

…Когда-то академик Лихачев говорил, что его воспитывает полоска света из-под двери отцовского кабинета. Я понимаю его, как никто. Более свободного человека, чем мой отец, Ионатан Евсеевич Линецкий, трудно себе представить. Его интеллект, его образ мыслей, его взгляд на мир… – всё отличало в нем человека независимого и свободного. Он был талантлив – инженер-изобретатель с сотней патентов, внедренных на всех предприятиях отрасли. И еще он был замечательным переводчиком – его знаменитый перевод Джерома К. Джерома «Трое в лодке» стоял на полках всех интеллигентных домов.

Правда, в те времена его патенты и переводы часто подписывали чужими именами. Потому что 20 лет своей жизни он провел в лагерях, в которые попал еще совсем юным студентом Института истории искусств, и на поселении. Там учил английский, там же созидал, внедряя свои первые изобретения на лагерных стройках и лесоповалах. Но это долгая история. Он вернулся уже после войны, потеряв зубы и заработав туберкулез.

И сейчас, и тогда меня поражало это сочетание несочетаемого. Свобода – в несвободе. Парадокс. Отец никогда не выезжал за границу Советского Союза. Никогда не бывал в Англии, дух которой так точно воспроизвёл, переводя Джерома. «Соломенная шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь. Он хранит ее – вернее, то, что от нее осталось – до сих пор, и в зимние вечера, когда дымят трубки и друзья неспешно рассказывают друг другу бесконечные истории о пережитых опасностях, Джордж приносит ее вниз и пускает по рукам. И вновь, и вновь излагает эту волнующую повесть. Всякий раз пополняя ее новыми подробностями». И смыслами.

Нет, он не поднимал бокал на седере в пасхальную ночь, не провозглашал торжественно, как мы сейчас, «Вывел нас Всесильный из Египта десницей могучей и дланью простёртой, а теперь давайте немножко закусим». Но он выходил из Египта каждый день своей жизни – в лагерном бараке, дома, переплетая стихи запрещенного Галича и Бродского и вслушиваясь в «голоса» сквозь треск глушилок. Его невозможно было заставить поверить в то, что черное – это белое, заморочить, запутать. Он шел своей дорогой. И он вышел, я знаю.