Андрей Чернов

До прозы [Александр] Аронов не опускался. До уровня прозы он пытался поднять газетный текст, набранный когда петитом, а когда и вовсе нонпарелью (высота букв этого шрифта 2,5 мм).

И если ему напоминали про «законы газетного жанра», отмахивался: «Газета — это лист бумаги. Что напишешь, то и будет газета».

Летом 1998 г. журнал «Playboy» (русская версия) опубликовал некий литературный анекдот, начинавшийся так: «Московский двор. Осень. Мальчик вышел погулять и похвастаться перед дворовыми ребятами новеньким мячиком. Он играет с ним, но никто к нему не подходит…» Ну и т. д.

Действующие в этой версии писатели перепутаны: Хемингуэй поставлен на место Ремарка, а вместо Хемингуэя возник ниоткуда Сартр.

Знаю, потому что услышал эту, еще не инверсированную московскую байку в Литературном институте, курсе на третьем (на дворе середина 70-х). И в тот же день в коридоре «МК» с восторгом пересказал Аронову. Тот стал придираться и вносить какую-то правку, и я спросил, а почему он знает, как правильно?

И услышал: «Так это мой старый рассказ…»

Перескажу, как запомнилось:

Закончилась война. Мальчику из хорошей московской семьи на день рождения подарили футбольный мяч. Это было в январе, а в апреле мальчик разбил мячом окно дворницкой.
И сейчас, чавкая грязными сапогами, за ним бежит по бульвару дворник дядя Дюша.

— Что я здесь делаю и зачем мне надо было бить это дурацкое стекло? — думает мальчик, — читал бы лучше в папином кабинете «Трех товарищей»!..

…А в это время в Швейцарии, на берегу озера Лаго-Маджоре, в открытом кафе маленького городка Локарно нежится на солнышке писатель Эрих Мария Ремарк. Он покуривает «житан» и совсем не смотрит на обнаженных купальщиц.

Он думает:

— Что делаю в этой курортной дыре я, единственный, кто знает цену настоящей мужской дружбы? Впрочем, если б я мог писать, как мой друг Хэм, я бы совсем иначе рассказал и о судьбах потерянного поколения…

…А в это время Эрнест Хемингуэй, прячась под навесом из сахарного тростника от ненасытного кубинского солнца, раскуривает очередную темнокожую сигару. И думает:

— Конечно, это я изобразил мужество и достоинство человека, сочетая истинный трагизм с подлинной романтикой. Но мои герои — какие-то слишком сильные, и я начинаю опасаться, что у них картонные чувства. Во всем мире есть один человек, способный меня понять. Это какой-то русский по фамилии Платонов, чью короткую новеллу мне пересказали вчера… Да, нам было бы о чем поговорить, окажись я сейчас в его холодной Москве…

…А в это время в Москве Андрей Платонов, чавкая сапогами, бежит по Тверскому бульвару, прижимая к фартуку грязный кожаный мяч. И думает: «Ну, паршивец, попадись!..»

Конец цитаты.

Свидетельство Павла Гутионтова («Я этот рассказ, конечно, тоже слышал. Аронов часто к нему возвращался и по-разному рассказывал») подтвердил и Леонид Жуховицкий: «Именно так Саша мне и рассказывал».

И пусть Андрей Платонов никогда не работал дворником при Литинституте. (После войны он получал капитанскую пенсию.) Просто он жил в том дворе, и студенты Литинститута частенько видели, как он сгребает снег дворницкой лопатой. Или метет дорожки. Им и в голову не могло прийти, что этим можно заниматься просто так, по душевной необходимости.

Аронов мёл тщету московских бульваров, как Платонов литинститутский двор.

Разве что фартука не было, а вместо опавшей листвы — листы читательских писем да реплики собственных заметок, опадавшие в той Москве 60-х отнюдь не в пустоту. Разве что фартука не было, а вместо опавшей листвы — листы читательских писем да реплики собственных заметок, опадавшие в той Москве 60-х отнюдь не в пустоту. Он ушел в газету из школьных учителей. (Юлий Ким рассказывал, что в той школе Аронова сменил он). В газете Саша был то обозревателем, то заведующим школьным отделом, и подаренная им Платонову фраза «Ну, паршивец, попадись!..» выстрадана и опытом его школьного учительства (сразу после пединститута), и тремя десятками лет его работы в «МК».

=================================

Книжку стихов Аронова, собранных по его черновикам, см. в электронной библиотеке ImWerden.