Александр Иличевский. Четыре миниатюры

Все детство я болел так, что сейчас трудно представить, как можно было перенести все эти бронхиты, ларингиты, фарингиты, раствор Люголя, банки, горчичники, йодовые клетки, молоко с боржоми или прополисом.

А осенью второго класса у меня случилась пневмония. И тут я загремел в стационар под карантином, и для меня, изнеженного любовью матери и книгами, это стало испытанием.

Честно говоря, мне трудно припомнить, когда бы мне еще приходилось так невыносимо. Для начала я отказался от еды. Затем проблемой стало то, что я столкнулся с такой вещью, как социализация подростков разных возрастов, обитающих в одной больничной палате. Впервые я видел перед собой уродливый пубертатный мир, полный сумбура и зла, вольного и невольного. Ночами я не спал от тоски. Я лежал, глядя на ртутный фонарь за окном и прислушивался к хрипу в легких. Мама тогда научила меня началам аутотренинга — и я послушно вытягивался от макушки до кончиков пальцев, уговаривая себя и влажные хрипы в груди: «Я здоров, я совершенно здоров».

Через две недели главврач вызвала родителей и заставила их подписать бумагу, в которой они поручались за то, что принимают меня на домашнее лечение, поскольку я отказался от пищи.

Помню из того времени, как я ждал мать, стоя у окна. Стоял со свинцом в груди, и слезы лились на подоконник. Помню, как какая-то бусинка цокала у мамы в каблуке, когда она шла по коридору с сумкой, чтобы, несмотря на карантин, подкормить меня картофельным пюре с котлетой. Помню, как попугай вылетел из клетки, и дети носились за ним, а он атаковал их на бреющем. Помню, как по больничному мокрому парку носились ночью конокрады на взмыленных, оглушительно галопирующих совхозных лошадях… И помню медсестру — бесконечной красоты белокурую девушку со стальным подносом в руках, на котором позвякивали шприцы в кюветах. У нее не было под халатиком ничего, кроме нежного нижнего белья, и я осознал эту женскость — не материнскую — впервые в жизни.

*************************************

Одной из причин последнего Великого Иудейского восстания стала перепись населения, проводившаяся Римом в своих провинциях, поскольку Тора запрещала евреям _исчисление_ живых людей.

С одной стороны, такая реакция казалась римлянам (да и нам сейчас кажется) иррациональной.
Античный мир в принципе не очень-то понимал евреев, греки вообще считали их монотеизм варварским вариантом атеистического безбожия.

Но с другой это требование вызывает уважение: Бог не изображаем, человек не исчислим, то есть жизнь обладает мистической невыразительностью, а муза её, жизни, – «лица необщим выражением».

Восстание против казавшейся зловещей запретной процедуры переписи только на первый взгляд необъяснимо, этакая возмутительная прихоть странного племени, руководимого непонятным ревнивым Богом.

Но что такое Холокост?

Сначала это именно перепись населения и следующая за ней послушная погрузка людей по спискам в вагоны, которые отправлялись в лагеря уничтожения.

Так что, вероятно, Великое Иудейское восстание – это трудно объяснимая профетическая реакция народа на катастрофические события, отстоявшие на двадцать веков в будущем: подсчёт скота ведётся только тогда, когда его, скот, ведут на заклание.

************************************

Я живу в окрестностях Иерусалима близ Вифлеема на двадцатом этаже, и обожаю ночью посидеть на балконе, чтобы снова и снова впечатлиться загадочностью прозрачной темени, стоящей над городом. Трудно передать, насколько интересно вот это вглядывание в затихший, отгороженный силуэтами холмов город, в то, как течёт вниз по этим холмам в пустыню зародившийся на точке росы туман, постепенно превращающийся в облако. Я давно не думаю о городе сложно, в его многослойной проекции, я научился его отделять от его символа, от истории, но все равно есть в Иерусалиме, в самом его ландшафте, что-то настолько неисчислимое, что позволяет назвать его городом-загадкой. Это совсем не груда камней, разбросанная по холмам.

************************************

Запись 2014 года: «Когда-то я написал, что страна несет на себе фантомный и реальный шрам — рассечение и пропасть, образовавшуюся клинком XX века — пропасть, разделившую народ на жертв и палачей, на тех, кого сажали и кто сажал, на потомков униженных и уничтоженных и потомков унижавших и пригретых властью, вскормленных пайками, должностями и сытостью номенклатурных и академических институтов. Разумеется, состав этих двух берегов — краев ран — расплывался и смешивался. Тело народа стремится к заживлению, как любая плоть. Есть множество примеров, когда из номенклатурного и властного стана вырывались свободолюбивые личности и проповедники свободы. Но линия рассечения оставалась и ширилась. Выбор между добром и злом — это тяжелое библейское испытание всегда раскаленной бороздой полосовало души шестой части суши. Вряд ли на планете есть еще народ, столь же изуродованный проблематикой добра и зла. В детстве я часто слышал, как на лестничной площадке одна стервозная соседка, ссорившаяся со всеми подряд, кричала вторым аргументом: «Я тя посажу, суку!». И писала на всех подряд доносы. И кто она, казалось бы, была сама? Просто народ. Тот самый растленный и одурманенный всякой пустотой народ, опрокинутый насильниками по ту сторону добра.

На меня набросились — после этих соображений, — говоря, что не стоит будоражить былое, что сейчас эта рана затягивается, что все будет хорошо, а я такими рассуждениями только умножаю гражданскую ненависть.

Я согласился со своими старшими товарищами, что, действительно, миротворчество очень важно, что какова бы ни была власть по своему происхождению, надо искать в ней хорошее и пестовать эти лучшие ее черты. Через несколько лет президент Медведев вдруг на всю страну заявил, что осуждает сталинизм. Лично для моей биографии это было большим событием. В моей семье Сталиным были умерщвлены пятеро. Один провел 16 лет в лагерях. Почему я, спрашивается, не должен был радоваться, что президент моей родины наконец-то осуждает это главное зло в истории моей семьи? Это было реальным просветом. Но, увы, проблеск мгновенно затянулся, когда на «Курской» восстановили славословие Сталину.

С тех пор прошло достаточно времени, чтобы отчетливо понять, что ХХ-й век-волкодав, ощеренный, со вздыбленным загривком, приобретший уже не облик эпохи, а облик инфернума, явился перед нами всеми на высоте того самого бруствера, по разные стороны которого всегда оставались разорванные части народного тела. Состав останков менялся со временем, но суть противостояния оставалась той же — человечность против бесчеловечности, правда против лжи, муки выбора против торжества дурманной правоты.

Конечно, все это сродни бесполезным рассуждениям накануне расправы. Но я считаю важным выразить величину трагедии».