Александр Иличевский

Грустная жизнь, разрушенная разочарованием и отчаянием.

А что – успешно жить: разве это этично?

Я часто думаю о коврах баварского короля, с которых в дурманном дымке его величество взирало на горный провал. Этот мир — не то руины, не то недострой.

Иногда наши лица озарены нездешним светом, светом другой звезды, другого солнца, незримого из точки нашей жизни. Ни единого настоящего друга — за все время жизни. Вот когда звезды становятся ближе.

С чем сравнить души? Со звездами, туманностями, скоплениями звездного пара. Если говорить о душе — а это единственное, что интересует всерьез после прочтения, — душа похожа на туманность с несколькими яркими скоплениями звездного вещества. В моем воображении она сияла и мучилась своим сиянием — в совершенной безвестности, в самых глубинах Вселенной, откуда почти не доносится свет, и если что-то зримо, то это мерцание давно уже мертвых звезд.

Складывалось впечатление, что сам хотел, чтобы никто не уловил его душу, никто ее не поймал. У него не было друзей, детей, секса, религии, брака, успеха, достатка или страха смерти. Он работал товарным координатором фирмы, торговавшей всем подряд — от комнатных цветов до компьютерного оборудования. Его задача состояла в том, чтобы скупить и отправить заказанные товары в глухой сибирский угол, где поселки существовали за счет добывавшейся в тайге нефти. Он жил неприметно и умер загадочно, оставив по себе свой главный незаконченный текст, который я держал в руках мертвой хваткой, как случайно кем-то оброненную драгоценность. Смешанное желание вернуть сокровище и его присвоить — терзали меня несколько месяцев, после того как он пропал и стало известно о его странной смерти.

Немалую часть досуга он провел в Домодедово, на грузовом терминале, откуда отправлялись товары в Когалым. Он сидел на скамейке с блокнотом в руках и писал что-то, поглядывая на то, как разбегаются для взлета или заходят на посадку самолеты — текущая картина зависела от направления ветра. Или гулял по Пресне, прочитывая каждый адрес, исследуя каждый дом. Он говорил, что эта краеведческая сосредоточенность приносит ему покой. «Внутри я сплочен с временем, вполне им и собой доволен, надеюсь, то же самое будет со мной происходить в этот день через четыре года. В этом проклятом своей подвижностью мире медитация — непреходящая ценность».

Однако его темы неизменно были связаны с побегом и свободой — из темниц, подвалов, клеток, решеток, освобождением от узд, удил, замков, кандалов, низких потолков, запертых окон, узких рам, мучительных стен. «Из-за чего сыр-бор?» — спрашиваю я. «Он хотел свободы. Разве у него не было свободы? Он обладал размеренной домашней жизнью, разумной и удовлетворительной, — воображение вполне искупало скуку, — так зачем же это биение крыльев? Что это была за медная клетка, невидимая для нас, в которой он чувствовал себя заточенным?».

«Существует много способов пребывать в заточении», — думаю я, шагая, спускаясь и поднимаясь по террасам Вади Катлав. Вся страна, как правило, спит после обеда. Сиеста — святое. Я никогда не сплю, но всегда как-то по-своему отмечаю это послеобеденное время. Например, иду гулять. Разверстый зной слепит и ощущение такое, что путешествуешь в потустороннем мире: эффект выгоревшей сетчатки переносит тебя в царство призраков. Голые отвесные тени и ослепшее от зноя небо — распеленывают меня лезвиями света. Я освобождаюсь от бинтов, как освобождаются раненые и мумии от взрослости, — и оказываюсь в детстве. Вдруг является послеобеденное время — мать всегда приходила в 12:40, мы с ней ели что-нибудь и после обеда она непременно укладывалась чуть подремать, четверть часа. Но прежде переходила через холм железнодорожных путей — словно бы через Стикс обратно — и спускалась на нашу сторону поселка. Чем был завод, в управлении которого она трудилась? Арматурный цех и отливочный цех, в узких заиндевевших окнах которого по ночам загадочно двигались тележки с бетонным раствором, как хоровод пышных танцовщиц в театре теней, в декабрьской ночи перед насыпью сверкали сугробы, в облаке снежных искр проносились поезда, а осенью иногда во время дождя или после можно было видеть шаровую молнию, влекомую чьей-то отчаянной волей вдоль проводов. О, английский замо’к, — от шуршания мягкой «собачки» до сих пор щекотно сердцу — мама пришла или отец? Но что же приносит нас в мир? В чем загадка волшебного детства? В том, что тогда мы все еще близки к небытию и загадочность потустороннего существования отбрасывает все еще блик на реальность? Куда исчезает детская магия? Когда мир состоял из одних только имен собственных? Книжный Шкаф, Платяной Шкаф, Пространство Над Шкафами, Папины Книжные Полки, Кухня, Большая Комната, Море, Лес, Поле, Занавески, Подоконник, Портрет Александра Блока. Еще бабушкины Ходики с Гирькой в виде березовой чурочки. Тик-так, так-так. Первая отмеренная вечность. Снега в полях и лесу, щелчки клюшек по шайбе, затем баханье шайбы в борт. Короткое солнце. «В этих краях смеркается сразу после обеда». Юг в Средней полосе всегда мыслился избавлением, натуральным раем — подобно тому, как Персия казалась Разину парадизом, обладание которым достойно смерти. Господи, из чего я состою? Всего из нескольких десятков стихотворных строк, из тоски и облегчения, из пристрастий и безразличия. Из памяти и забвения. После детства сердца закрываются, и отцы уходят, возвращаются к работе, матери погружаются в мысли о чем-то, о чем они никогда не говорят. И весь мир превращается в солнечный призрак.