Валаар Моргулис. О любви

Найдёшь у себя, сортируя архивы, фото места и такой: а это я вообще почему сфотографировал. Потом вспомнил: я же хотел написать историю любви фонаря и лиственницы. Клянусь, у них страсти почище, чем в сказках Андерсена.

Он — коренной москвич в третьем поколении. Стоит здесь ещё с 80-х. Трудоустроен. Стабильная востребованная и уважаемая работа в центре города напротив музея с театром. Можно сказать, работает в просвещении. Сильно старше её, впрочем, выглядит молодцом. Фонари через дорогу даже и поновее будут, но какие-то пожухлые и обшарпанные. А наш — красавец. Породистый столбовой дворянин. Высокий, стройный и лампы у него три, и все работают, что даже для этого района редкость, вы уж поверьте.

Она в городе совсем недавно, лиственница-провинциалка из сельской местности, приехала покорять столицу, молодо-зелено, работает, понятное дело, в сфере красоты низовым персоналом. Чтобы жителям и гостям столицы было на что посмотреть, когда они свою дифлопу каберной запивают. Работа не сказать, чтобы не пыльная, пыльная даже очень, возле широченного проспекта, где и грузовики случаются. Но это вполне неплохо для города, ресурсы для роста есть. Иные провинциалки вдоль той же дороги куда более неблагородными способами копеечку зарабатывают. Снимает клумбу-новостройку по озеленительной программе мэра. Корни особо не пустишь, зато в пределах третьего транспортного. И из дома работать можно.
Трудились наши герои, получается, бок о бок в одном городском муниципальном учреждении. Ну и закрутилось. Разные они, конечно. Он — твёрд и стоек. И стоик. В любую погоду на посту. Характер нордический. Гордый. Светит свысока на это подножное копушество, повидал всякое, даже Лужкова от баб из стрип-бара выходящего прямо в музей на биенале к другим бабам, только гипсовым.

Ей же в каменном лесу странно. Она — лабильная, нервическая, подвижная. Колышется чуть что, шелестит, машет на него. Как затишье — то прильнёт. А потом опять. Вроде и не пара они. А приглядишься… Он на неё светит. И от того она и днём и ночью красивая. Те, что в кадках рядом, они ночью мрачные, а днём уставшие какие-то, как и она, впрочем. А ночью какой-то магией листья её в его свете играют. В крону один луч влетает, а вылетает много и на окнах танцуют, такие. Ей нравится.

А он, бывает, стоит и думает: как же всё достало-то! Вот сколько ещё таких столбов? Полный проспект! И у всех работа — стоять. Главным образом. Было время и фонари не работали, а стоять всё равно приходилось. Шарик вон воздушный пролетел. Пакет прошуршал. Машина пронеслась. Птица прокурлыкала. Даже дерево — и то движение имеет, пусть и в одном только направлении — вверх. Самое важное, между прочим, направление. В парке вон фонари, под ними влюблённые целуются, песни под ними поют, на одном даже поэт повесился, а потом ему там памятник сделали. А в меня однажды лимузин врезался примерно 30 лет назад да и то — ничего серьёзного. Серое небо, серый проспект, серое здание, серый я, серая вечность, у источника света в душе ни лучика.

И тут она как прильнёт на ветру, и он словно выше становится. Тянется куда-то вверх, растёт словно, хоть и не растёт, но растёт же, вот ей Богу, вон какие дали видны становятся и земля далеко-далеко, а вот и небо прояснилось. Листьями об него пошуршит — это что за звук такой, металлический? И вспоминает он, что не просто столб или даже целый фонарь, а ещё и знак на нём висит особый, дорожный и не один. На других столбах, вон, не висит. А он — ориентир, путепроводец и вообще без него тут ничего никому непонятно.

А он её защищал. Так, знаете, светит сверху, и никакая сволочь пьяная ночью под неё не ссыт, стесняется, видно всё. Идут туда, к подругам ейным, где потемнее и кадки им заблёвывают. А потом на него, по программе мэрской опять же, камеру повесили модную, красивую, из Гонконга. И стал он её снимать. Такой, знаете, инстамуж на пол ставки. А ей весело.

Она ему, конечно, иногда казалось поверхностной, такой, знаете, не про вечность. Дерево в клумбе, будем честны, тлен, органика и не дуб вековой в лесу заповедном, а так — декор на каменном пятачке, где и куст легустры — пальма. И всё у ней то сяк, то эдак. Листья то скинет, то отрастит. От погоды зависима. Никакой незыблимости. А у него ценности традиционные — столбовые.

А ей бы хотелось, чтобы он был поживее что ли. А то стоит столбом. А тут ветерок тёплый. Хочется хайером ветвистым трепетать под эту летнюю музыку. Такое ведь лишь раз в году бывает. К тому же у городских ведь деревьев в кадке век особенно недолог. Сколько ей ещё так шелестеть? Он-то в вечность устремлён. Гений, понимаешь, места. Ей может и хотелось в лес обратно, но леса того она толком и не знала. Деревья, бывает, и в лесу чахнут. А тут, в городе, тебе и ветки тебе подстригут и полечат бесплатно.

Ну и, понятное дело, эти споры досужие: кто важнее. Она — воздух, которым люди дышат, которые фонари и построили. То есть — она жизнь даёт, всё очень даже женственно, но он-то светит, а она нет, и он куда прочнее. Он, получается, тоже дерево, но дерево 2.0, рукотворное, человеческое, диковинное. Она спонтанная, у него план и замысел. Но оба — украшение.

Он за неё боялся. Она ведь и сгореть может, и усохнуть, и заболеть. Сломаться может на том же ветру. Он-то что: на века деланый. Любовь такая бессмертного вампира к юной смертной дриаде, которую в себе подобную не обратить. А если и да: это ведь уже не то будет. Дерево-то железное ветвями не обнимет да ласково не прошелестит.

Когда холодно да мокро да снег и грязь, стояли они голые и были друг на друга даже похожи. Ей, конечно, было похуже. И она начинала за себя так же бояться, как он за неё. Некрасивой себе казалась без листвы, набор крючьев какой-то. А он — форма, линия. И свет опять же. Только теперь он бесит. Потому что тень даёт, а на тени лишь крючья эти, и так тошно.

И вот эта третья лампа, она на неё вообще не светит, понимаете, а светит куда-то назад, на случайные машины, прохожих, просто на пустой тротуар. Но две другие всё равно ей светят, ей больше всех на этом участке достаётся света, а у него работа такая — светить, он вообще-то фонарь и она всё понимает и не шуршит особо, но всё равно как-то неприятненько.

А ещё переживала, что зимой он на ту вечнозелёную ель начнёт засматриваться, которая листьев не сбрасывает и круглый год с иголочки. А под новый год её ещё и гирляндами нарядили, шлюху. А он на неё и правда засматривался, ну так, чуть чуть, на пол-лампочки, ну сияет же на всю улицу. Но понимал, что иголки её эти, шишки — это не его совсем.

Он думал — как он без неё будет? Был бы таким же деревом, хоть и покрепче, так сначала она, а потом и он, а так — целую вечность тосковать. А дело-то такое: мало ли, будет новый мэр не на экологии повёрнут, а на коммерции: поставят вместо неё ларёк какой-нибудь пивной или того хуже — газетный. Свети потом на эту мерзость и себя не уважай.

А она порой думала, что в лесу своём могла бы стоять на холме, или в парке возле какого-нибудь кипариса или корабельной сосны. Он немного жалел, что всё таки он городской фонарь, а не маяк. Она бы хотела быть садовым плодоносящим деревом. Он мечтал быть корабельной мачтой.

И тут они понимали, что похожи в общем-то и даже очень: она здесь для людей и он тоже. Она затем, чтобы было чем дышать и на что смотреть в городе душном, каменном. И он за тем же: светит и указует, на что смотреть и куда следовать.

И она понимала, что город — тот же лес, торчащее нагромождение причудливых одиночеств, тянущихся к блестящим осколкам мечты где-то наверху, только у неё есть персональная луна, солнце и звёзды, и куда ближе. И хоть лиственницы плодов и не дают, в свете его листья желтят и плодами кажутся.

А он, столб железный, понимал, что ветра-то совсем не чувствует, не способен, от неё в отличии, и лишь тогда заметить его может, когда листики у неё колышутся. И чувствовал тогда, что он одновременно и маяк, и мачта, самая всамделишная мачта городского освещения.

Что у них дальше? Вариантов множество. Тысячи судеб в тысячах придуманных и реальных вселенных. Было как было, будет как будет, но есть как есть: они стоят вместе, такими я их и увидел, очаровался и забрал их в хрустальный шар истории, лучший из миров, где они всегда будут вместе и рядом. Она будет шелестеть. Он светить. Они будут. Они хотели и я сделал. Художник, вижу так, отстаньте, в общем.

Ну и параллелей с реальной жизнью моей в этом тоже нет никаких, ибо имею могутность из любой точки бытия развернуть того бытия новый этаж и там поселиться, из наскучившей мне реальности съехав. Сейчас на площадку приду, а там турники с брусьями украинский вопрос обсуждают, птицы велосипедистам на санскрите салютуют, а комары — ну, сами знаете. А когда мяч в баскетбольное кольцо забрасываю, создаю в личном цукиёми целый Сатурн. Впрочем, эту историю я уже рассказывал.