Ольга Бугославская

Ставшие чрезвычайно популярными книги о неудобном прошлом стран и народов, преодолении коллективных травм, падении и трансформации диктаторских режимов написаны нам в утешение. Все они говорят о том, что даже самые сложные проблемы разрешимы, диктаторы не вечны, а прогресс неостановим. Но если мы обратимся к массовой культуре, которая служит отличным индикатором в том числе и того, какие травмы преодолены, а какие нет, то быстро убедимся в том, что все эти вроде бы зажившие порезы и переломы до сих пор болят (отчасти это связано с развитием этики: многое из того, что раньше не осмысливалось как преступление, теперь воспринимается именно так). Торквемада, гильотина и кровь на парижских мостовых, свастика… – образы, к которым постоянно возвращаются и отдельные национальные – испанская, французская, немецкая – культуры, и Голливуд, который во многом играет роль наднациональной культурной шапки. То есть, с одной стороны, нельзя не признать того, что Германии удалось практически воскреснуть из мёртвых после развязанных ею двух мировых войн. Но в то же время огромный успех композиции Deutschland группы Рамштайн (да и само существование группы Рамштайн) косвенно свидетельствует о том, что немцы в ладу с самими собой до сих пор не живут. Над испанцами по сей день нависает тень Франко, над французами – история гитлеровской оккупации, над англичанами – грех работорговли и т. п. Можно констатировать, что проработка серьёзной травмы занимает десятилетия, совести в конечном счёте не успокаивает (это и невозможно), но позволяет сохранить связь с действительностью, понять механизмы происходящих в данном обществе процессов, принять меры к предотвращению реально существующих угроз и сделать шаг вперёд в своём развитии.

Здесь возникает вопрос о том, любую ли травму, любое ли преступление можно, грубо говоря, переварить. Где та грань, за которой болезнь становится неизлечимой, а связь с реальностью невосстановимой?

До недавнего времени нашей самой глубокой национальной травмой был сталинский террор, то есть тяжкое преступление своих против своих. Довольно давно возникло мнение, что эта травма оказалась фатальной, что Сталин окончательно сломал хребет нации, который до него уже сильно повредили хан Батый, царь Иван Грозный, практика крепостничества и т.д. (нацию при этом никто не винил, поскольку не сломаться под давлением сталинской репрессивной машины было так же невозможно, как в XIII веке победить Монгольскую империю). В соответствии с этим представлением, после ГУЛАГа создать нормальную в моральном отношении общественную жизнь стало окончательно невозможно. В частности, такое суждение высказал известный историк моды Александр Васильев (сейчас он, по-моему, молчит как рыба об лёд) в одной из программ некогда либерального Михаила Швыдкого. Приходится признать, что события последних полутора лет свидетельствуют в пользу такого взгляда на вещи.

Дело усугубляется ещё и тем, что со времён ГУЛАГа у нас произошла ещё и длинная череда событий, которые, скажем мягко, усугубили тяжесть всех предыдущих травм и увеличили общий груз вины. Среди наиболее заметных – 56-ой год, 68-ой, Афганская и Чеченская войны и т.д. Сейчас же мы сами привязали к своим ногам гирю, которая весит больше, чем всё то, что нас тянуло ко дну раньше.

«Сломал хребет» означает «обрёк на деградацию». Деградация выражается в поведении. Если признание вины и ответственности слишком болезненно и само по себе чрезмерно травматично, то общество застревает на стадии отрицания: сваливает вину с больной головы на здоровую, проецирует свои преступные намерения на окружающих, изображает жертву, включает избирательную память, признаёт право своего государства делать всё, что тому заблагорассудится («вся власть от бога» и прочее), отказывается от общепринятых моральных норм и утверждает собственные, которые сводятся к праву сильного и т.д. В итоге весь коллектив перемещается в параллельную реальность, внутри которой нажитых травм и совершённых преступлений просто не существует. Со стороны всё это выглядит как сумасшедший дом, а изнутри как, простите за выражение, зона комфорта, в границах которой можно жить в полном согласии с собой. Такого рода душевный комфорт держится на лжи, поэтому на ложь неизбежно возникает запрос. В связи с этим разговоры о том, что «морок обязательно рассеется» и «правда непременно восторжествует», не представляются очень убедительными. Если ко лжи подталкивает инстинкт самосохранения, то ложь имеет высокие шансы победить, тем более что, как показала практика, отрицать очевидное можно до бесконечности.

Для оценки дальнейших перспектив большое значение приобретает вопрос о том, насколько сейчас велика и потенциально влиятельна та часть общества, которую принято называть здоровой. В отсутствие точной статистики (правда, некоторые специалисты настаивают на том, что современная социология располагает инструментами, позволяющими добывать достоверные данные в любых условиях) мы имеем два противоположных господствующих мнения, основанных главным образом на ощущениях. Оптимисты утверждают, что активных зет-патриотов, которые будут упорствовать до конца, ничтожное меньшинство, в то время как большинство частично равнодушно (тоже вариант не ахти какой), частично держит фигу в кармане, частично открыто против. Пессимисты же говорят о том, что, если сейчас провести совершенно свободный опрос, то результат его будет точно или примерно таким же, как и результат опроса несвободного: 80% — за нынешний режим и войну, 20% — против. Своим ощущениям я стараюсь не доверять и очень хочу, чтобы они меня обманули, но, к сожалению, как только я выхожу из собственной, искусственно созданной зоны комфорта, то вижу как раз последнее: 80% «за» и 20% «против».