Мемуар Игоря Иртеньева о поэте Михаиле Генделеве

Мы познакомились в Иерусалиме в самом конце 80-х. Худющий, смуглый, с шапкой черных волос, он выглядел как типичный выходец с арабского востока, родом из какого-нибудь Йемена. Одет был в длинную до пят шинель, хотя бурнус подошел бы ему куда больше. Жил в самом козырном месте, которое только можно себе представить – на улице Бен-Гиллель, ну, это как если бы, допустим, в Москве в самом начале Тверской. Крохотная двухкомнатная гарсоньерка находилось в пятиэтажном в доме без лифта под самой крышей. Более тусовочное место трудно было себе представить. Казалось, вся тогдашняя богема паслась там. Народ толпился постоянно, выходили одни, заходили другие. Впрочем, в какой-то момент, если нужно было что-то срочно писать в номер для «Вестей», крупнейшей русской газеты, – выпроваживал всех без лишних церемоний.

Беден быля. как церковная мышь, не знаю, водятся ли они в синагогах, но при этом невероятный эстет. Бокалы синего стекла, какая-то старая, с благородной патиной, медная посуда, на стене клинок, испещренный арабской вязью. А жил впроголодь настолько, что я — в тот момент тоже не Березовский (о котором позже) — однажды заплатил за него в какой-то рыночной забегаловке. Кормили там, надо сказать, прекрасно. В еде Генделев, впоследствии издавший кулинарную книгу, разбирался не меньше, чем в поэзии, про которую знал все, и сам был одним из самых больших поэтов, которых я встречал.

Его биографию можно прочитать на фундаментальном, очень стильном сайте, который ему не довелось увидеть, наверняка бы оценил, так что пересказывать ее не имеет смысла. Скажу лишь, что родился он в Ленинграде, там же закончил мединститут, активнейшим образом поучаствовал в жизни литературного андерграунда, и в начале 70-х поднявшаяся отъездная волна вынесла его в Израиль. Псевдоисторическая родина представляла тогда, я бы сказал, культурную целину, которую вновь прибывшие с энтузиазмом принялись осваивать.

Однако главным событием в этой, да, пожалуй, и вообще жизни для него стала Первая ливанская война. И тут Мишенька, как он сам себя называл, а теперь уже военный врач Генделев, нюхнул пороху в самый затяг, и это было куда круче формалинового запаха мединститутской анатомички. Война оказалась купелью, в которой ЦАХАЛ по полной программе окрестил поэта Генделева, что называется, огнем и мечом. И если уж докрутить этот образ до совсем неземной красоты, можно сказать, что, войдя в нее Грушницким, вышел он оттуда Печориным. Байронизм-лайт, свойственный многим литературным юношам, подкрепился жестоким опытом. Выдающийся критик Майя Каганская, близко дружившая с ним, писала в своем прощальном эссе: «Генделев и Лермонтов» – это не тема, это родословная по материнской линии, той самой, где молоко впитывают с поэзией. Что ж до отцовской ветви, то Лермонтов для Генделева почти что Отец небесный … страж, ангел-хранитель».

К середине 80-х он стал, тут многие на меня обидятся, первым поэтом Израиля и одним из первых – русского зарубежья. Публикации в престижных изданиях, международные конференции, внимание критики, словом, все как положено большому писателю, кроме, правда, денег, их по-прежнему хронически не хватало. Они появились в 1996 году, когда он в качестве пиарщика вместе с еще совсем юными ту пору Антошей Носиком, Демой Кудрявцевым, Арканом Каривом, а также Марком Галесником – редактором популярнейшего сатирического издания Беседер — поучаствовал в избирательной компании партии Исраэль-ба Алия. Первые двое впоследствии стали одними из основателей Рунета. Партия в итоге оказалась в кнессете, сам же Генделев в Москве, где задержался почти на десять лет.

О, это был совсем другой Генделев. Какие, к черту, забегаловки! Теперь он обедал сам и щедро угощал друзей в лучших ресторанах. Тут, конечно, нужно учитывать, что обеды эти по нынешним временам стоили копейки, но хлебосольство было у него в крови. Я помню, как на свое пятидесятилетие, которое отмечал в родном Питере, он заказал корабль. Правда, мы с Аллой сошли на первой же стоянке – слишком бессмысленным оказалось это мероприятие. Но размах безусловно впечатлил.

Вообще, я тогда многое открыл в нем для себя. Помню, как он легко жонглировал именами – Андрей, Белла, Булат, меня это просто бесило, я вообще не выношу амикошонства. Но на первый же его вечер, который состоялся в Пен-центре, все они пришли, и со всеми он был на ты. Как выяснилось, каждый из них побывал в разное время в его иерусалимской голубятне. А с Аксеновым они близко дружили. Однажды он решил навестить ВП, живущего тогда еще в Вашингтоне. Звонит консьерж: мистер Аксенов? К вам хочет пройти какой-то странный человек в шинели и босой. А-а, это, наверное, Генделев, пусть поднимается.

Эту шинель я тоже вспоминаю, но на память от него мне досталось умопомрачительное пальто горохового цвета на шелковой подкладке, с черным шалевым воротником, купленное в дорогом лондонском магазине. Пальто это подарила мне его последняя жена Наташа Коноплева. А на полке среди других его книжек стоит одна с дарственной надписью «Алке и ее олуху от господина Коноплева».

Точное количество жен его сказать не берусь, лично знал трех, но женщины клубились вокруг постоянно. На моих глазах начался один его долгий, изматывающий роман. В конце концов возлюбленная не выдержала и вышла замуж. На очередной свой день рождения он пригласил ее с мужем, скучным и невыносимо положительным. Весь вечер она и Мишка неотрывно смотрели друг на друга , это электричество ощущалось почти физически. Сейчас уже не помню, кто там был еще.

Вообще, в ту пору он не сильно въехал в московские дела, и за столом у него собиралась довольно пестрая публика, чего стоил один Соловьев. Березовского, врать не буду, я там не встречал. Однако знаю, Генделев принимал участие в ряде проектов БАБ и дружили они на равных.

В начале нулевых стряслась большая беда – на улице его остановили менты – сперва не понравился внешний вид, а потом и тон, запихнули в машину и отвезли в отделение, где зверски избили. После этого у него был инсульт, следы которого видны на поздних фотографиях, потом развилась жуткая эмфизема. Березовский, контракт с которым к тому времени закончился, оплатил ему операцию и последующее лечение в швейцарской клинике, из которой он навсегда вернулся в Иерусалим. Последний раз я видел его в инвалидной коляске, передвигался на ней он столь лихо, что однажды едва не угодил под автобус. Одет при этом был по обыкновению элегантно.

В свое время он придумал особый способ записи стихотворения – бабочкой, когда стихотворная строфа делится пополам условной осью симметрии. Это стало его фирменной фишкой, а сама бабочка не тотемом, разумеется, но чем-то вроде этого. Через год после Мишкиной смерти, вновь оказавшись в Иерусалиме, я первым делом попросил нашего общего приятеля отвести меня на его могилу на кладбище Гиват-Шауль. Мы долго шли в гору среди бесконечных рядов одинаковых плит, пока не оказались в той части, где располагались привычные глазу надгробья с фотографиями и датами. Но и там никак не могли ее отыскать. Собирались уже вернуться, и тут я вдруг увидел ту самую бабочку.