Михаил Бару. Три миниатюры

В апреле, даже в Москве, небо которой состоит из мириад светящихся лампочек, окон и букв рекламы, бывают такие синие-синие вечера, когда только одного и хочется — мечтать. Забредешь в какой-нибудь маленький, вроде деепричастного оборота, переулок, зайдешь в крошечную забегаловку на три или пять столиков, заберешься в самый угол, и хмурый, уставший за день официант принесет тебе постное меню и в виде большого одолжения скажет, что можно заказать этот овощной салат, но с мясом и за те же деньги. Закажешь сухого красного вина и, не дожидаясь пока его принесут, закроешь глаза и станешь думать о том, что до зарплаты еще целая неделя, что дешевле было бы купить вина в магазине и пить его дома, закусывая вчерашними котлетами, о том, что раньше в мечтах видел себя капитаном королевских мушкетеров, осаждающих Ла-Рошель и спасающим прекрасных гугеноток от бесчинств гвардейцев кардинала, или пианистом, играющим на сцене большого зала консерватории изумительную нечеловеческую музыку перед сидящими в первом ряду партера красивыми и тонко чувствующими девушками, у которых глаза блестят от сладких слез, которые они в умиленье проливают и которые так любят слизывать по весне мужчины, или знаменитым поэтом, получающим из прекрасных рук прекрасных тонко чувствующих девушек, уцелевших при осаде Ла-Рошели и еще не успевших осушить сладкие слезы умиленья, которые они проливали на фортепианном концерте, Нобелевскую премию по литературе, или капитаном быстроходного фрегата только что взявшего на абордаж пиратскую шхуну с полным трюмом прекрасных, тонко чувствующих невольниц, с глазами, полными сладких слез благодарности, уцелевших при осаде Ла-Рошели, на фортепианном концерте, уже приготовившихся вручить мне Нобелевскую премию за спасение погибающих прекрасных девушек на водах…, а теперь мечтаешь только о крыльях, на которых можно улететь отсюда к теплому морю, на берег маленькой извилистой речушки с удочкой, в садовую беседку с гамаком и самоваром, в отставку с сохранением полного пансиона и мундира, или, на худой конец, просто к чертовой матери. Тут приносят твое сухое красное, ты его выпиваешь, расплачиваешься и идешь домой закусывать вчерашними холодными котлетами.

***********************************

Или взять, к примеру, «Душечку». Устрой мы или не мы Олимпиаду по рассказам и повестям – так она бы взяла большую золотую медаль. Ну, может, «Старик и море»… но это вряд ли. Только серебро, которое она поделит с «Вином из одуванчиков». Я представляю себе этот момент награждения – трибуны просто с ума сходят, машут книжками, кричат «Палыч! Палыч!». Играет гимн, и Антон Павлович скромный, смущенный, одну руку прижимает к сердцу, а другой пытается пристроить болтающееся на шнурке пенсне. Хотя… скорее всего, он не приедет на награждение. Скажется больным. Пришлет вместо себя Ольгу Леонардовну, и она прибудет вместе с Немировичем-Данченко. Будет раздавать всем интервью, курить длинные тонкие папиросы и делать многозначительное лицо, а молчаливый Немирович-Данченко будет долго и душисто отрыгиваться шашлыком. Жизнерадостный и розовощекий министр литературы будет говорить, что, конечно, у нас не одна «Душечка» могла выстрелить, у нас и другие претендовали на призовые места, у нас этим летом, на сборах в Коктебеле… но по уму-то надо по-другому. Написал, скажем, писатель «Душечку» или «Левшу», или «Капитанскую дочку». Сей же момент, как все прочли и восхитились даже те, кто никогда не восхищался, включая критиков в толстых журналах, президент издает Указ о награждении писателя орденом за заслуги самой первой степени. Государственная Дума просит писателя прочесть «Душечку» или «Левшу» на своем внеочередном экстренном заседании. Устраивается прием в Кремле. Приглашаются иностранные послы, которым раздают рассказ в переводе на их языки, на бумаге с водяными знаками и в переплете из тонко выделанной тисненой телячьей кожи с золотым обрезом. Послы пытаются сказать, что и в их странах рассказы пишутся ничуть не… но их никто не слушает и они, нисколько не обидевшись, идут пить коллекционный коньяк и есть тарталетки с зернистой икрой. Трубят серебряные трубы. Шампанское льется рекой. Писатель раздает автографы и от волнения все время разглаживает на груди муаровую, с серебряным шитьем, ленту, на которой сверкает звезда ордена. Потом вечер заканчивается, не очень трезвого писателя берут под белые с чернильными пятнами руки, сажают в кожаный салон президентского лимузина и под звуки сирен, синих мигалок, крики гаишников куда прешь, скотина, везут домой, в Бирюлево, в панельную пятиэтажку, к жене, которая ему все глаза выцарапает за то, что вернулся домой ночью и пьяным, к восьмидесятилетней теще, к детям, искурившим все его сигареты, и к продавленному дивану, ручки которого обгрызла притащенная младшим сыном с улицы маленькая и визгливая, если на нее наступишь, собачка со идиотским именем Каштанка.

*************************************

Идешь по весенней Москве, смотришь на детей, играющих в классики, на детей, гоняющих мяч, на детей, катающихся на велосипедах, на детей, уткнувшихся в телефоны, и вдруг вспоминаешь, что лет сто не видел детей, пускающих кораблики. Уж как мы их пускали по лужам, по ручьям, по залитым талой водой канавам… Из тетрадных листов, из щепок, из спичечных коробков под парусом на мачте из разогнутой скрепки или гвоздика… Ни один кораблик не плыл до поворота ручья или до другого берега лужи — все они, обгоняя друг друга, толкаясь бортами и теряя бумажные паруса плыли в дальние страны, и мы бежали за ними, боясь отстать, отодвигая красными от ледяной воды руками мешающий мусор, ветки и камни. Вроде и лужи остались те же, и тот же в них мусор, и вода не стала суше, и дети не разучились бегать, а кораблики пускать почему-то перестали. Оно, конечно, ничего страшного — подумаешь, перестали пускать кораблики. Было бы о чем жалеть. Зато теперь… да все, что угодно теперь зато. Нынешнее детство с нашим и не сравнить, но… корабликов жалко. Точно вымер где-то в Австралии какой-нибудь сумчатый зяблик или живородящий ухогорлонос. Ты, может, и видел их только на картинках, и здесь у нас они не водятся потому, что не могут жить нигде, кроме тропиков, и все равно должны были вымереть потому, что опустынивание или заболачивание… а все равно жалко.