Гасан Гусейнов. ЛЮДИ ИСКОРЕНЯЮЩЕЙ ПРОФЕССИИ

 

Филолог и колумнист RFI Гасан Гусейнов анализирует ключевое понятие русской истории минувшего века, сформулированное не философом и социологом, а вдовой поэта. Благодаря Надежде Мандельштам мы ясно видим связь времен — 20-х годов двадцатого и двадцать первого века.

Из воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам в моей памяти зацепилось словосочетание «люди искореняющей профессии». Разумеется, я помнил, что речь шла о чекистах, но запамятовал, в каком контексте выдающаяся писательница-мемуаристка и хранительница стихов и памяти Осипа Мандельштама эту тройчатку отчеканила. Искать его пришлось недолго, и вот он, этот контекст.

1928

Люди искореняющей профессии придумали поговорку: „Был бы человек — дело найдется“. Впервые мы ее услышали в Ялте (1928) от Фурманова, брата писателя. Чекист, которому только что удалось спланировать в кинематографию, но через жену еще связанный с этим учреждением, он кое-что в этом понимал. В пансиончике, где большинство лечилось от туберкулеза, а Фурманов укреплял морским воздухом расшатанные нервы, жил добродушный и веселый нэпман. Он быстро сошелся с Фурмановым, и они оба придумали игру в „следствие“, которая своей реальностью щекотала им нервы. Фурманов, иллюстрируя поговорку про человека и дело, проводил допрос дрожащего нэпмана, и тот неизбежно запутывался в сети хитроумных расширительных толкований каждого слова. К тому времени сравнительно небольшой круг до конца, то есть на собственном опыте, познал особенности нашего правосудия: через горнило проходили только перечисленные мною выше категории людей, иначе говоря, те, у кого под шляпой была голова, да еще те, у кого изымали ценности, и нэпманы, то есть предприниматели, поверившие в новую экономическую политику. Вот почему никто, кроме О.М., не обращал внимания на забавы бывшего следователя, и игра в кошки-мышки проходила незамеченной. Не заметила бы ее и я, если бы О.М. не сказал мне: „Ты только послушай…“ У меня ощущение, будто О.М. специально показывал мне все то, что он хотел, чтобы я запомнила… Фурмановская игра дала нам кое-какое первое понятие о судопроизводстве в нашем еще только становящемся государстве. В основе судопроизводства лежала диалектика и великая стабильная мысль: „Кто не с нами, тот против нас“.

Перечитав это место из воспоминаний Н. Я. Мандельштам, я сразу вспомнил одну из констант общественного согласия 1960–1980-х гг. Константу эту не так уж просто высказать. Она сводилась примерно вот к чему. Большой террор начался в 1930-е годы, а пик террора пришелся на 1937 год. Можно даже сказать короче: год 1937 был объявлен или считался в позднем СССР темпоральным синонимом большого террора. Мы говорим «1937», мы подразумеваем «сталинский террор», и наоборот.

А вот 1920-е считались в послесталинскую эпоху неким переходным временем, промежутком вольницы между ужасами революции и гражданской войны и «сталинскими чистками». Не совсем удобная яма конца двадцатых и начала тридцатых годов, в которой утонули в крови и в голоде крестьяне и голодающие, депортированные сословия и целые народы, была вообще-то освещена в литературе 1960-х-1980-х годов. Но эта яма попала в тень горы 1937 года не в последнюю очередь потому, что это был и пик небывалой чистки самого чекистского аппарата.

Н. Я. Мандельштам, столкнувшаяся с обоими первыми чекистскими поколениями, пишет об этом так (время действия — 1934 год):

Первое поколение молодых чекистов, смененное и уничтоженное в 37-м году, отличалось моднейшими и вполне утонченными вкусами и слабостью к литературе, тоже, разумеется, самой модной. При мне он [следователь Христофорыч] сказал О. М., что для поэта полезно ощущение страха — „вы же сами мне говорили“, — оно способствует возникновению стихов, и О. М. „получит полную меру этого стимулирующего чувства“… Мы оба заметили, что Христофорыч употребил будущее время — не „получил“, но „получит“. В каких московских салонах набрался следователь таких разговорчиков?.. У меня с О. М. появилось общее и одинаковое ощущение, которое он выразил так: „У этого Христофорыча все перевернуто и навыворот“. Чекисты действительно были передовым отрядом „новых людей“ и подвергли все обычные взгляды людей коренной сверхчеловеческой ломке. Их сменили люди совершенно другого физического типа, у которых вообще никаких взглядов, перевернутых или правильных, не было.

Запомним эти характеристики двух чекистских поколений — того, что поднялось после революции и продержалось до середины 1930-х, и того, что пришло ему на смену после 1937.

В 1928 году наблюдателями ролевой игры, в которую «резались» в Ялте брат писателя Фурманова, чекист, подлечивавший расшатанные работой нервы, и нэпман, предчувствовавший скорый конец экономических и прочих свобод, непонятливыми наблюдателями этой игры оказались те, кто остался в Советской России, чтобы принять неведомое грядущее.

Всего шесть лет спустя Н. Я. Мандельштам описывает события ареста Осипа Мандельштама и последовавшего за этим арестом опыта. Вряд ли можно говорить о численном превосходстве добровольных помощников НКВД, народных сексотов и стукачей над нормальными людьми. Видимо, правильнее сказать иначе: нормой времени стало массовое сотрудничество простых советских людей с карательными органами. Большинство не в чем винить, оно просто подставило выю под ярмо этой новой нормы. Вот как описывает Н.Я. события уже 1938 года, последовавшие за обыском и арестом Мандельштама, и добровольных помощников чекистов, которые пасли безропотную человечью отару:

Опыт пришел позже, когда мы нагляделись, как они, ничуть не скрываясь, делают стойку перед домом Анны Андреевны. Почему они не таились и были так грубо откровенны? Плохая работа, до непристойности топорная, или тоже до непристойности топорное застращивание? Вероятно, и то и другое. Всем своим поведением они говорили: вам никуда не спрятаться, над вами бдят, мы всегда с вами… Не раз добрые знакомые, которых мы ни в чем не подозревали, бросали нам какую-нибудь фразу, давая понять, кто они и почему почтили нас своей дружбой. Должно быть, эта откровенность входила в общую воспитательную систему, потому что после такой приоткрывающей горизонты фразы язык у нас присыхал к гортани, и мы становились тише воды, ниже травы. А мне, например, часто подносили советы не таскать за собой остатки рукописей О.М., забыть про прошлое, не рваться в Москву: „Вас одобряют, что вы живете в Ташкенте…“ Спрашивать, кто одобряет, не стоило. На такой вопрос отвечали улыбкой. Намеки, фразочки с улыбкой и темные речи вызывали во мне бешеное сопротивление: а вдруг все это праздная болтовня паршивого человечка, ничего не знающего, а просто стилизующегося под главные силы эпохи? Таких стилизаторов было сколько угодно. Но случались и другие вещи. В том же Ташкенте, когда я жила с Анной Андреевной, мы нередко, вернувшись домой, находили полную чужих окурков пепельницу, неизвестно откуда появившуюся книгу, журнал или газету, а раз я обнаружила на обеденном столе до отвращения яркую губную помаду, а рядом с ней ручное зеркало, перекочевавшее сюда из другой комнаты. В ящиках и чемоданах возникал иногда такой беспорядок, что не заметить его было невозможно. По инструкции оставлялись эти следы или это просто забавлялись те, кому поручили порыться у нас в чемоданах? Веселый смех и — „А ну-ка, пускай полюбуются!“ Оба варианта вполне допустимы… Отчего, собственно, не постращать нас, чтобы мы не зазнавались?..

Наблюдения Н. Я. Мандельштам чрезвычайно важны и сегодня, но вовсе не в том смысле, что они позволяют экстраполировать смену чекистских поколений, которую практиковал — руками Ежова, Ягоды и Берии — товарищ Сталин. Вчитаемся в третий отрывок из воспоминаний Надежды Яковлевны.

О. М. убеждал меня, что во всем поведении следователя чувствовалась какая-то двусмысленность и что, несмотря на железный тон и угрозы, все время проскальзывала его ненависть к Сталину. Я ему не верила, но в 38-м году, узнав, что этот человек тоже расстрелян, мы призадумались. Быть может, О. М. заметил то, чего на его месте не обнаружил бы трезвый и разумный человек, находящийся, как всегда бывает у трезвых и разумных людей, во власти готовых концепций. Трудно себе представить, чтобы могущественный Ягода со своим грозным аппаратом без всякой борьбы сдался Сталину. Ведь в 34-м году, когда велось следствие о стихах О. М., уже стало широко известно, что Вышинский подкапывается под Ягоду. По невероятной слепоте — вот она, власть готовых концепций! — мы с интересом ловили слухи об этой борьбе прокурора с начальником тайной полиции, думая, что Вышинский, юрист по образованию, положит конец самоуправству и террору тайных судилищ. И это думали мы — уже знавшие по процессам двадцатых готов, чего можно ожидать от Вышинского!.. Во всяком случае, для сторонников Ягоды, в частности для Христофорыча, было ясно, что победа Вышинского не принесет им благоденствия, и они уж, конечно, понимали, какие мучения и издевательства ждут их перед концом. Когда борются две группы за право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью своих сограждан, все побежденные обречены на гибель, и О. М., может, действительно прочел тайные мысли своего твердокаменного следователя. Но замечательное свойство эпохи — все эти новые люди, убивавшие и погибавшие, признавали только свое право на мысль и суждение.

Удивительно, что именно поэт на собственном смертельном опыте, благодаря глубокому погружению в материю речи своих мучителей, сформулировал метод становления советской пыточной системы. А его вдова стала хронографом этой системы, зафиксировала ее лестницу — от чекистской безнаказанности идейного «красного террора» — через модернистскую ловкость организаторов политических процессов 1920-х годов (начало восхождения звезды  Вышинского) — к людоедскому «мужикоборству» под кличкой «раскулачивания», — а потом (с середины 1930-х) к новой чистке этого самого захмелевшего от крови идейного чекистского аппарата. Так был выращен новый, безропотный, слепоглухонемой советский человек, в сознании которого Сталин и Советский Союз, Сталин и Россия должны были слиться в одно. И они слились в одно.

Трещина, расколовшая советский мир в 1953, была кое-как залатана к пятидесятилетию «Великого Октября» в 1967. В 1991 году сараище развалилось, Союз ССР умер, а с 2000 года начались попытки сшить разъятые члены трупа.

Беда для нового поколения «людей искореняющей профессии» состоит только в одном — они не умеют шить. Они, быть может, и хотели бы навязать кому-то свои взгляды на мир, но у них за душой нет совсем ничего, даже «готовых концепций», одно только нестерпимое желание пытать тех, кто не готов подчиняться.

Надежда Мандельштам кончает свои рассуждения о людях, воспитанных террором, такими словами:

Такая жизнь даром не сходит. Все мы стали психически сдвинутыми, чуть-чуть не в норме, не то чтобы больными, но не совсем в порядке — подозрительными, залгавшимися, запутавшимися, с явными задержками в речи и подозрительным, несовершеннолетним оптимизмом. Годятся ли такие, как мы, в свидетели? Ведь в программу уничтожения входило и искоренение свидетелей.

Ответа на этот вопрос нет и поныне. Пожалуй, только в одном отношении современная РФ лучше позднего СССР, когда Н.Я. записывала этот свой вопрос: из СССР было почти невозможно сбежать.

Один комментарий к “Гасан Гусейнов. ЛЮДИ ИСКОРЕНЯЮЩЕЙ ПРОФЕССИИ

  1. Гасан Гусейнов. ЛЮДИ ИСКОРЕНЯЮЩЕЙ ПРОФЕССИИ

    Филолог и колумнист RFI Гасан Гусейнов анализирует ключевое понятие русской истории минувшего века, сформулированное не философом и социологом, а вдовой поэта. Благодаря Надежде Мандельштам мы ясно видим связь времен — 20-х годов двадцатого и двадцать первого века.

    Из воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам в моей памяти зацепилось словосочетание «люди искореняющей профессии». Разумеется, я помнил, что речь шла о чекистах, но запамятовал, в каком контексте выдающаяся писательница-мемуаристка и хранительница стихов и памяти Осипа Мандельштама эту тройчатку отчеканила. Искать его пришлось недолго, и вот он, этот контекст.

    Читать дальше в блоге.

Добавить комментарий