Александр Иличевский. Две миниатюры

Чтобы понять образ художника Левитана, не слишком нужно знать, что он шепелявил. Чтобы понять личность Хлебникова, нужно представить много чего: например, футляр от пишущей машинки на голове вместо панамы, когда он шел вдоль каспийского берега. В конце жизни он был совсем без зубов, и Митурич кормил его тюрей. Все более впадая в паранойю, Хлебников утверждал, что Маяковский украл у него черновики.

Почему Хлебников велик? Велимир стремился реализовать себя как пророк — и, думая, что проиграл, на самом деле, выиграл. Ибо пророчества его истинны и проверены XX и XXI веком.

Главное в его облике — целеустремленная стремительность: подобно тюленю, неловкий на суше действительности, в воде — в метафизике языка он обретал виртуозность. Отличный пловец, он подныривал под лодку с девицами на озере в Харькове, переплывал Волгу у Енотаевки, Судакский залив. Долгое тело под водой, смутный образ, длится и длится, стремясь под толщей забвения.Привлекательность Велимира Хлебникова состоит в том, что он представляет собой один из образов идеального поэта: неприкаянный, бессребреник, почти юродивый, дервиш, все атрибуты святости.

По крайней мере, есть два архетипа поэта: ястреб Бродского и недоносок-гомункул Баратынского и Гёте.

Хлебников относится, скорее всего, ко второму. Спасший его из сумасшедшего дома Сабуровки в Харькове, комиссар Андриевский подарил ему медную чернильницу в виде верблюда: открывался один горб, второй, оба были полны чернил. С тех пор Хлебников для меня вот так и предстает — полный чернил корабль пустыни. Схожести с верблюдом еще способствует чуть выдающаяся вперед нижняя челюсть поэта.

Андриевский подселил поэта в коммуну молодых художников, занимавших в центре Харькова роскошный особняк купца Сердюкова, стал стал собеседником Хлебникова и впоследствии редактором посмертного издания «Досок судьбы». Именно Андриевскому Митурич первому напишет о смертельной болезни Велимира. Козырев всю жизнь интересовался Хлебниковым, наводил мостики с людьми, знавшими его, и пересказывал письма многих, например Андриевского, который по ночам беседовал с Хлебниковым о мироздании. Поэт справедливо отрицал существование «мирового эфира» и сообщил ему о корпускулярно-волновом дуализме, еще не открытом Луи де Бройлем. В этом особняке Сердюкова он написал поэму «Председатель чеки», где страшный дом стоял над глиняным обрывом: из нижних окон под откос сбрасывали трупы, которые закапывали внизу китайцы, невесть откуда взявшиеся и в Харькове, и по всей стране.

Велимир к тому же и более доступный образец для подражания: легче подражать Хлебникову, чем Бродскому. Бродский достоин подражания, потому что в высшей степени героическая личность. Герой обязан быть смел, обладать профетическим даром, очень везуч, и Бродский был таковым, подобно Иосифу прекрасному. Проще еще и потому, что на первый взгляд, легче заниматься тем, что делал Велимир: доступный способ письма и доступное отношение к мастерству.

Есть еще один соблазнительный для юности момент: расширение нормы сознания, ярко выраженное неполной нормальностью Хлебникова. В чем состоит сотрудничество гения и безумия? Шизотипическими расстройствами страдает целая сотая доля человечества. А сколько еще тех, кто никогда не приходит к врачу. В момент, названный Карлом Ясперсом «осевым временем» и явившемся, как он считал, моментом рождения философии, — дар пророчества был передан детям и сумасшедшим. В истории человечества практически все деятели, совершившие прорывы в развитии цивилизации, находились по ту сторону психиатрической нормы. Норма часто затыкает рот истине.

**************************************
Когда в Израиле смотришь на девочку-подростка, иногда вспоминаешь — удивительную историю о том, как такая же девчушка встретила юного библейского патриарха на закате в глубине пустыни у колодца. И уступила ему свою очередь набрать воды. Представьте себе тьму веков. И огромную пустыню, где человек теряется так же, как песчинка. Звездное небо, стремительно надвигающееся с востока. Стадо блеющих коз. Ни огонька вокруг. Все настолько глубоко во тьме, насколько бездонно и забвение, несомое наступающими веками. И вот она — сила нравственного закона и сказанного слова — девочка та, одна-одинешенька среди множества сверстниц во всех эпохах и пространствах, становится избранницей библейской памяти. Нам привычно трактовать это событие с помощью понимания того, что такое величие души. Но, с другой стороны, взгляните на ту девчонку — она проста и в то же время звучит «Песнью песней», и дух человеческий выхватывает ее из забвения, из сердца тьмы — и проносит сквозь века в назидание. Такова сила смысла, мощь образа.