Сергей Чупринин. НЕКРАСОВ ВИКТОР ПЛАТОНОВИЧ (1911—1987)

 

Если верить мемуаристам, то Сталинскую премию 1947 года недавний капитан Н. получил по капризу вождя. Повесть «Сталинград» и при публикации в журнале «Знамя» (1946, № 8-10) шла со скрипом, и, переменив название в первом книжном переиздании на «В окопах Сталинграда» (1947), никакого энтузиазма у критиков не вызвала, и сам А. Фадеев будто бы вычеркнул ее из списка представленных Сталину. А вот поди ж ты!..

Б. Сарнов рассказывает, что главный редактор «Знамени» Вс. Вишневский, «прочитав в «Правде» список объявленных лауреатов и с изумлением обнаружив там Некрасова, сказал Виктору Платоновичу: — Вчера твоей фамилии в списке не было. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит? Вписать ее мог ТОЛЬКО ОДИН ЧЕЛОВЕК». Как бы то ни было, но, — вспоминает уже сам Н., — «с этого дня книга стала примером, образцом. Все издательства наперебой начали ее издавать и переиздавать, переводчики переводить на все возможные языки, критики только хвалить, забыв, что недавно еще обвиняли автора…».

Надо было бы ковать железо, пока горячо, заполнять завоеванный плацдарм новыми книгами, но ничего серьезного Н. как на грех не писалось. Вполне случайные публикации в «Комсомольской газете», «Красной звезде», «Литературной газете», «Труде», даже в «Правде» погоды не делали, как и пьеса «Испытание» («Опасный путь»), всего год продержавшаяся в репертуаре московского Театра им. Станиславского (1949). Поэтому пришлось ждать, когда появится повесть «В родном городе» (Новый мир, 1954, № 10-11) — и ее обвинили в натурализме, а за ней еще одна повесть «Кира Георгиевна» (Новый мир, 1961, № 6), которую романтически настроенные наши критики упрекнут на этот раз в идейной бескрылости и пессимизме.

Били, прочем, не очень больно, так что жить Н. было можно. Гонораров за «Окопы», за фильмы «Солдаты» (1955), «Город зажигает огни» (1958), снятые по его сценариям, вполне хватало на билеты из Киева в Москву, где невероятно контактный и обаятельный Н. вскоре оброс огромным числом друзей, собеседников и собутыльников: от А. Твардовского и В. Гроссмана до В. Аксенова. А тут его еще стали выпускать за границу, о чем по тогдашним правилам надо было отписываться: поездка в Италию в апреле 1957-го легла в основу «Первого знакомства» (Новый мир, 1958, № 7-8), путешествие по Соединенным Штатам в ноябре 1960-го отразилось в путевых заметках «По обе стороны океана» (Новый мир, 1962, № 11-12), парижские впечатления 1962 года дали очерк «Месяц во Франции» (Новый мир, 1965, № 4).

Конечно, рассказы о Западе, для обычных людей недоступном, были тогда у советских писателей в чести, но, пожалуй, только Н. в ординарных, казалось бы, травелогах открыл возможность непринужденного разговора о жизни – нашей и «ихней», что сказалось не только в проблематике, но и в стилистике некрасовской прозы. Беллетристическая сюжетность, как и вообще fiction, у него стали постепенно оттесняться, а вскоре и вытеснились свободными размышлениями умного писателя с умными читателями – вроде бы о том и о сем, но все-таки о главном, не скованном идеологическими догмами.

И первый подзатыльник Н. получил именно за эту свободность – в написанной М. Стуруа, но опубликованной без подписи заметке «Турист с тросточкой» (Известия, 19 января 1963 года). Н. Хрущеву, как раз в это время вознамерившемуся навести порядок в литературе и искусстве, она пришлась кстати, так что в хрущевских докладах и 8 марта, и 21 июня 1963 года журналистская ядовитость была переведена в плоскость прямых политических обвинений: надо, мол, партии поскорее освобождаться от таких ревизионистов, как Н.

На примете у органов он был, конечно, уже давно, и еще в сентябре 1961 года председатель КГБ А. Шелепин докладывал в ЦК, что 19 августа Н. «посетил на квартире Гроссмана И. С., автора антисоветского романа «Жизнь и судьба» и «находясь в пьяном состоянии, вел себя развязно, допускал недостойные коммуниста выпады против партии и Советского государства, брал под сомнение политику ЦК КПСС, заявлял, что из всех членов партии якобы только он один честный и правдивый человек». Тогда обошлось «предупредительной беседой» и предложением «временно воздержаться от посылки Некрасова в капиталистические государства, не препятствуя, однако, его поездкам в страны народной демократии».

Но после недвусмысленных высказываний главы партии и государства стало уже не до шуток: Н. принялись полоскать на собраниях и в печати, братья-киевляне завели персональное дело, и до «Нового мира» долетел слух, что их автора, вступившего в партию еще в 1943 году, исключают из КПСС. Надо бы заступиться, но как, если, — по словам А. Твардовского, — «Хрущеву прокрутили магнитофонную запись пьяной болтовни Некрасова, где он высказывался, не сдерживая себя, и оттого малы шансы выручить его, обратившись к Н. С.»

Каяться Н. отказался, оставшись, — как 19 апреля 1963 года заметил Д. Самойлов, — «человеком чести», а, — приведем еще одну фразу из самойловских поденных записей, — «в нашей литературе поведение стоит произведения». И здесь стоит особо выделить самоотверженные усилия, с какими этот стопроцентно русский писатель сражался за сохранение памяти о массовом расстреле евреев в Бабьем Яре.

При Советах это событие, мягко говоря, замалчивалось, и начал Н. с того, что еще 10 октября 1959 года в «Литературной газете» подверг резкой критике киевские власти за пренебрежение к кровавой странице истории, а 29 сентября 1966 года, в день 25-летия трагедии, вместе с московскими друзьями В. Войновичем, Ф. Световым, П. Якиром пришел на многотысячный митинг, стихийно собравшийся в Бабьем Яре, и потребовал, чтобы на этом месте был наконец поставлен памятник жертвам геноцида.

«Власти, — как рассказывает В. Войнович, — естественно, были всем этим очень недовольны, но с тем, что произошло, не смогли не посчитаться», так что «через две недели в Бабьем Яру появился камень с надписью, что здесь будет стоять памятник погибшим». Сам же памятник был возведен только в 1976 году, да и то с выбитой на бронзовой плите надписью «Здесь в 1941-1943 годах немецко-фашистскими захватчиками были расстреляны свыше ста тысяч граждан города Киева и военнопленных», тогда как Н. не уставал повторять: «Здесь расстреляны люди разных национальностей, но только евреи убиты за то, что они евреи…».

Публикации Н. по преимуществу в «Новом мире», уже не часто, но еще идут: эссе «Дом Турбиных» (1967, № 😎, мемуарное повествование «В жизни и в письмах» (1969, № 9; 1970, № 6), изредка появляются и предпрощальные, можно сказать, книги «Путешествия в разных измерениях» (1967), «В жизни и в письмах» (1971), но после подписи, которую Н в феврале 1966-го поставил под «письмом 25-ти» с протестом против «частичной или косвенной реабилитации Сталина», он в советской литературе – ломоть по сути уже отрезанный.

25 мая 1973 года Н. исключают из КПСС, 17-18 января 1974 года в его квартире проводят обыск, длившийся 42 часа, 21 мая того же года, Н., «опозорившего высокое звание советского писателя антисоветской деятельностью и аморальным поведением», изгоняют из Союза писателей. А 12 сентября 1974 года по частному приглашению выпускают в Швейцарию – вроде бы на 90 дней, но, как все отлично понимают, навсегда.

Последние 13 лет жизни Н. за границей – за пределами этого очерка. Поэтому нам остается процитировать рассказ В. Конецкого: «Оказывается, за двое суток до смерти Некрасову прочитали заключительные строки из выступления Вячеслава Кондратьева в «Московских новостях», где Кондратьев заявил на весь мир, что «Окопы» остаются лучшей нашей книгой о войне. И Некрасов – он был еще в сознании – просил дважды перечитать ему эти строки. Так что умер, зная, что Родина его помнит».

И остается сказать, что родина действительно почтила его память – некрологом, который за подписями Г. Бакланова, Б. Окуджавы, В. Кондратьева и В. Лакшина 13 сентября 1987 года был напечатан в газете «Московские новости».

Соч.: В окопах Сталинграда. М., 1989, 1991, 2005, 2009, 2013, 2016, 2018; Маленькая печальная повесть. М., 1991; Записки зеваки. М., 2003; Праздник, который всегда и со мной. СПб, 2012.
Лит.: Виктор Некрасов: Сайт памяти писателя // https://nekrassov-viktor.com/biography/