Михаил Берг. ВОЙНА И ЗОНЫ ВЛАСТИ

 

 

Те, кто живут долго, возможно, помнят поведение иностранцев застойного периода в столицах – они шли шумной веселой и компактной толпой, громко переговариваясь, не замечая или делая вид, что не замечают советских аборигенов и их взглядов во всем спектре от завистливых, но пытливых, до критичных и чуждых, отчетливо обозначая свое присутствие в зоне власти.  Такаязона власти носит по большей части символический характер, хотя эти туристы из западных стран считывали в новом для себя социальном пространстве зону превосходства, другой правовой иерархии, где они ощущали свое символическое превосходство, порой конвертировавшееся в реальность, например, при столкновении с советским госаппаратом, а по большей части остававшегося в потенции.

Если бы у наблюдателя этого фейерверка звука, цвета и эмоций была бы возможность увидеть этих же фигурантов в их домашней обстановке, то они с удивлением бы констатировали, что перед ними скромные, тихие, в меру воспитанные люди. И они превращались в громкоговорящих, шумно выражающих эмоции и высокомерно не замечающих аборигенов только на центральных улицах советских городов. Опять же, если бы вы остановили кого-нибудь из этой толпы вопросом на их языке, то тут же обнаружили бы метаморфозу, человек мгновенно интерпретировал бы вас как своего и  продемонстрировал бы предупредительность и демократичность. Кстати, группы иностранцев в перестроечную эпоху уже стали значительно тише и незаметнее, а в постперестроечную  почти смешались с местной толпой, так как уже не находились в зоне власти.

Похожая ситуация происходила с русско-еврейскими эмигрантами в западные страны. Перемогая трудный период адаптации, который подчас растягивался на годы, а у некоторых и на десятилетия, оборачиваясь назад, в сторону советской или российской родины, они ощущали себя словно на котурнах в зоне власти, как люди, получившие большую дозу свободы и перешедшие символический Стикс из мертвой и живой воды. И пытались озвучивать эту принадлежность к зоне власти, приобретенную по праву эмигранта, высокомерно репрезентируя ее в социальных сетях, которые встречали эти эскапады с раздражением, потому что эмигрантское ощущение принадлежности к зоне власти не совпадало с ощущениями их бывших соотечественников, иначе интерпретировавших акт эмиграции.

Понятно, что зоны власти сохраняются и внутри российского официозного пространства, за них, собственно говоря, и ведется война. И к ним в разные периоды присоединялись многие интеллектуалы, в том числе вполне изысканные и принятые на Западе как Бродский или модный сегодня политолог Владимир Пастухов, потому что нахождение в зоне власти давало возможность говорить от лица сильного, что усиливало голос, и добровольно отказаться от этой позиции можно было только, если появлялась другая.

Если посмотреть на отражение войны, начатой путинской Россией против Украины, в оппозиционном русскоязычном общественном пространстве, то украинцы (вне каких бы то ни было подробностей) отчетливо пребывают в зоне власти, а обладающие российской культурной пропиской плюс к их гражданству в ситуации унижения, вины и как люди с печатью отверженности и неполноценности. Последнее особенно заметно по тем, кто, как российские журналисты либеральных СМИ, пребывавших до войны в зоне власти путинского социального пространства, выбрав эмиграцию, почти мгновенно потеряли ощущение принадлежности к символической власти и столкнулись с неприятием при попытке трансляции своих прежних претензий.

Примеров множество, один из них, интервью Медузе режиссера Херманиса, который тыкает журналистов Дождя в мокрое всего лишь за то, что вещают из Латвии, а не из России, которая начав войну, распространила ощущение вины на всех своих граждан. И они уже не находятся в зоне власти и не могут сами выбирать острые темы репортажей, например, о ситуации вокруг сноса советских памятников в Риге. А должны идти след в след по протоптанной другими дорожке.

Если внимательно разобрать это интервью, то в нем отчетливо присутствуют ощущения принадлежности к риторике власти, которая формализуется за счет унижения и постановки на место тех, кто, будучи либералом в авторитарной России, обладал принадлежностью к власти, а став эмигрантом, да еще в прифронтовой балтийской стране, эту принадлежность потерял.

Понятно, что у Херманиса — индуцированное ощущение принадлежности к зоне власти, он как бы присоединяет себя этому пространству по праву страны, также потерпевшей некогда от советской экспансии, а теперь в ситуации потери Россией почти всей своей потенциальной грозной силы из-за больших проблем на украинском фронте, мгновенно оказавшейся в положении слабости, униженности и презрения со стороны окружающих. И столь удобная внутри авторитарной довоенной России процедура дистанцирования здесь перестает работать: дистанцирование не принимается как символически ценная процедура.

Понятно, что и русскоговорящие украинцы ощущают себя в зоне власти: вне зависимости от артикуляционных возможностей в русскоязычном пространстве, умения находить аргументы и владения приемами дискуссии, они как бы в сильной символической позиции, которая защищает их от оспаривания, критики или высмеивания, рутинных в нормальной интеллектуальной ситуации. Во время войны, которую Украина ведет символически от всего цивилизованного мира против русских варваров, зона власти как облако при дыхании на морозе окружает практически любое высказывание русскоязычного украинца или даже тех, кто пытается попадать в унисон.

Это существенное замечание. Поиск возможности обретения зон власти со стороны россиян, сочувствующих украинцам в неравной борьбе против имперского нашествия, состоит в попытке поймать ту же волну и говорить как бы от ее имени. Тоже безапелляционно, почти мгновенно переходя на крик и фальцет жертвы, у которой пытаются отнять ее законный статус, выбирая  эсхатологические ноты в оценке будущего России, которая вот-вот развалится и исчезнет под собственными обломками.

Этот прогностический запал прикладной апокалиптики является понятным приемом по обретению положения в зоне власти, положения на присоединённом, дополнительном стульчике сбоку. А вынужденная неловкость компенсируется громким тоном, катастрофическими обещаниями расплаты, риторикой обвинения, которая проще всего интерпретируется как знак лояльности и принадлежности к символической силе.

Любые попытки деконструкции этой зоны власти, то есть попытки поставить те или иные высказывания, те или иные позиции в интеллектуально-критическую позу моментально наталкиваются на яростное сопротивление, интерпретируются как кощунственные, враждебные и исходящие от комбатантов путинского режима.

Скажем, то же интервью режиссера Херманиса и его позиция могут быть помещены в зону критики и попытки интерпретации его как любое довоенное интервью. И тогда можно сказать, что его претензии на превосходство ничем не оправдываются, кроме принадлежности стране, потерпевшей от советской экспансии, что режиссер неоправданно комплементарно оценивает свое многолетнее собственное сотрудничество с путинским режимом в виде его театральной сцены. Что он очень выборочно подвергает критике российских фигурантов, скажем, максимально щадяще оценивает Олега Табакова, потому что не хочет его обижать и терять очки в перспективе послевоенного сотрудничества. Но зато как право имеющий оценивает приехавших в Ригу российских либеральных журналистов, так как они претендуют на место в той же зоне власти, за которую и идет конкуренция.

Понятно, что эта ситуация имеет специфический оттенок, так как рассматривается в русскоязычном символическом пространстве во время войны, которую ведет страна с русским государственным языком, что легко распространяется пятном опознавания слабости на его носителей. И эта ситуация, конечно, изменится в перспективе, хотя очень возможно положение в сегодняшних зонах власти будет обладать продленным действием, за что точно так же идет борьба сегодня, даже если кому-то просто кажется, что перед нами необязательные дискуссии на околовоенные темы в таком проходящем процедуру непрерывной девальвации пространстве, как русскоязычное.