Сергей Чупринин. ОЛЕША ЮРИЙ КАРЛОВИЧ (1899-1960)

 

То, что черт догадал его родиться в России с душою и талантом, О. понимал как личное несчастье. Кичился своим шляхетством, числил себя католиком и, вспоминая начальную пору, написал как-то: «Я был европейцем, семья, гимназия – было Россией. <…> В детстве я жил как бы в Европе. Запад был антиподом домашнего».

Отказывался даже считать себя русским интеллигентом, ибо именно «в России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность – интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т. п. Моя мечта – перестать быть интеллигентом». И еще раз, и снова: «Надоело быть интеллигентом, гамлетизм надоел».

Но жить, увы, выпало здесь и, мало того, от юности до старости под немилосердным советским гнетом. На первых порах и О. был вроде бы захвачен музыкой революции: в Одессе, где два года изучал юриспруденцию и бродил по литературным кружкам, в Харькове, где занялся журналистикой, и в Москве, переехав в которую в 1922 году, он под именами Касьян Агапов и Зубило печатался в легендарном «Гудке». Тогда «в нем, — говорит Н. Лейдерман, — буквально играло, веселилось моцартианское начало», и это начало до сих пор явственно ощущается в романе-сказке «Три толстяка» (1924).

В свет, впрочем, эта книга с иллюстрациями эмигранта М. Добужинского вышла уже только в 1928-м, пропустив перед собою роман «Зависть» (Красная новь, 1927, № 7-8), и аффектированная праздничность социалистического созидания омрачена в нем болезненной враждой-жалостью к никчемным книжным романтикам, которым нет места среди тех, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден.
Наиболее проницательные критики это заметили, но в целом «Зависть» была оценена как несомненная удача советской литературы. Роман издали и переиздали, а О. в 1934 году дали выступить с трибуны Первого съезда писателей. Эту речь В. Каверин в своих воспоминаниях назвал «сбивчивой, путаной», но вот что там было сказано:

«Я мог поехать на стройку, жить на заводе среди рабочих, описать их в очерке, даже в романе, но это не было моей темой, не было темой, которая шла от моей кровеносной системы, от моего дыхания. Я не был в этой теме настоящим художником. Я бы лгал, выдумывал; у меня не было бы того, что называется вдохновением. Мне трудно понять тип рабочего, тип героя-революционера. Я им не могу быть. Это выше моих сил, выше моего понимания. Поэтому я об этом не пишу».

Что это как не признание собственной чуждости всему, что творится в стране? Для меня, — заносит О. в дневник, — «литература окончилась в 1931 году. Я пристрастился к алкоголю», а в другой записи прибавляет: «Я никогда не был алкоголиком. Я пил не от любви к питью, к закусыванию, к кряканью, — а пил потому, что не знал, что делать в промежутках».

Жить, впрочем, всё равно надо. По словам Эм. Казакевича, «Олеша был честен. Он был одним из тех наших писателей, который не написал ни единого слова фальши». И это, к сожалению, неправда. За вычетом прекрасных рассказов в книге «Вишневая косточка» (1931) фальши у О. в 1930-1940-е годы было предостаточно: и в утрированных похвалах великому Сталину, и в поспешно оптимистических очерках, и в умозрительных пьесах «Список благодеяний» (1931), «Строгий юноша» (1934), и, уж конечно, в написанном совместно с В. Мачеретом сценарии фильма «Ошибка инженера Кочина», где рассказывается, как доблестные органы НКВД разоблачают замаскировавшихся шпионов и вредителей.

Он и писал будто бы лишь для того, чтобы удостоверить свою лояльность и чтобы было на что с рюмкой коньяка посидеть в Клубе писателей или в «Национале». Как и за всеми, за ним, конечно, следили: «Олеша, — 25 августа 1936 года доложили в ЦК А. Ангаров и В. Кирпотин, — принадлежал к числу тех писателей, которых спаивал троцкист-террорист Шмидт, подготовляющий покушение на тов. Ворошилова (со Шмидтом пили Бабель, Малышкин, Валентин Катаев, Никулин, Олеша). Из этого факта Олеша не сделал никаких выводов для себя».

Да и по показаниям арестованного В. Стенича, Олеша «всегда в беседах подчеркивал свое стремление лично совершить террористический акт. Например, зимой 1936 года, когда мы проходили мимо здания ЦК ВКП(б), Олеша сделал злобный клеветнический выпад против Сталина, заявив: «А я все-таки убью Сталина».

Его однако же не тронули, но чужеродность и, — как это тогда называли, — неискренность писателя раскусили, так что из списка писателей, в 1939 году представленных к орденам, О. вычеркнули, и ни «Трех толстяков», ни «Зависть» больше не переиздавали – вплоть до 1956 года.

Ему, перебивавшемуся в начале 1950-х короткими рецензиями на случайные книжки, воспрять бы с Оттепелью, довести до ума то, что было начато и брошено. Но то ли сил, то ли вдохновения у О. хватило уже только на то, чтобы из вороха разрозненных черновиков выбрать наиболее интересные и отдать их во второй выпуск альманаха «Литературная Москва». Так пополненная посмертными уже публикациями в периодике сложилась книга «Ни дня без строчки» (1965), которую с равным правом можно считать и завещанием писателя, и памятником огромному, но недопроявившемуся таланту.

Жертва советской власти, — как думают многие? Конечно, хотя, — заметил В. Огнев, — «он был жертвой режима не больше, чем другие». «Слабый, жалкий, талантливый человек» и «трусливый капитулянт», — по оценке А. Белинкова? «Лучший русский писатель 20-го века», — как однажды сказал о нем В. Катаев? «Он умен и талантлив, но с очень коротким дыханием — оттого он так мало написал» — это уже суждение К. Чуковского.

А вот и сам О., запись от 25 июня 1956 года: «Очевидно, в моем теле жил гениальный художник, которого я не мог подчинить своей жизненной силе. Это моя трагедия, заставившая меня прожить по существу ужасную жизнь…»

Или, может быть, О. — действительно органически «писатель не русский» (Л. Чуковская), «своего рода Франсуа Вийон русской литературы», «европеец в русской литературе» (С. Беляков)?

Так, наверное, и закончим – словами П. Антокольского: «Трагедия его в том, что он был и остался инородным существом в эпохе, в обществе, в данной среде. Он показался бы “инородным” в любой эпохе и в любом обществе».

Соч.: Книга прощания. М., 1999, 2001, 2019; Три толстяка. М., 2016, 2017, 2018, 2021, 2022; ; Зависть. СПб, 2008; То же. М., 2018, 2022; Зависть. Три толстяка. М., 2018.
Лит.: Чудакова М. Мастерство Юрия Олеши. М., 1972; То же в кн.: Чудакова М. Избранные работы т. 1. М., 2001; Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975; Белинков А. Сдача и гибель советского интеллигента. Мадрид, 1976; То же. М., 1997; Беляков С. Хороший плохой писатель Олеша // Урал, 2001, № 9; Гудкова В. Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний». М., 2002; Беляков С. Европеец в русской литературе: нерусский писатель Юрий Олеша // Урал, 2004, № 10; Лейдерман Н. Драма самоотречения // Урал, 2008, № 12.