Сергей Чупринин. ОКСМАН ЮЛИАН ГРИГОРЬЕВИЧ (ГЕРШЕВИЧ) (1895—1970)

 

Сын лютеран-аптекарей, О. получил прекрасное образование: учился в Бонне и Гейдельберге (1912-1913), в С.-Петербургском (Петроградском) университете (1913-1917), еще студентом опубликовал в «Русском библиофиле» (1915, № 3) свою первую статью «К вопросу о дате стихов Пушкина о старом доже и догарессе молодой», в 1916-м и в 1917-м у него лавиной пошли основанные на архивных разысканиях работы о Пушкине, Гоголе, мерах николаевской цензуры против фурьеризма и коммунизма.

Понятно, что он должен был быть оставлен в университете для продолжения научной и педагогической деятельности, тем более что, — вспоминает О., — среди младших по возрасту студентов у него там появились свои ученики – Л. Модзалевский, М. Алексеев, И. Зильберштейн, И. Сергиевский.

Однако исследовательскую работу пришлось совмещать с организаторской: после Февральской революции по рекомендации академика С. Платонова он был назначен научным сотрудником и вскоре помощником начальника архива Министерства просвещения, затем заведовал сектором цензуры и печати Центрархива РСФСР (1918-1919), в Одессе, куда он приехал как особуполномоченный Реввоенсовета, создавал губернский архив и Археологический институт (1920-1923), а, вернувшись в Ленинград, кроме преподавания в университете и Институте истории искусств, принял активное участие в преобразовании Пушкинского дома в академический институт, занимая должность ученого секретаря, позднее заместителя директора и при А. Луначарском (1931-1933), и при Л. Каменеве (1934), и при отсутствовавшем, разумеется, М. Горьком (1935-1936).

Наполовину написанные монографии о Пушкине и декабристах пришлось отложить – главным делом стала подготовка к изданию полного собрания пушкинских сочинений и писем. За что в ночь с 5 на 6 ноября 1936 года его, собственно говоря, и взяли, обвинив, помимо сотрудничества с Л. Каменевым, к тому времени уже расстрелянным, еще и в попытке «срыва юбилея Пушкина, путём торможения работы над юбилейным собранием сочинений».

Пять лет по постановлению ОСО при НКВД СССР от 15 июня 1937 года, а в 1941-м дополнительно еще пять – на этот раз уже «за клевету на советский суд». Обращенные к Н. Ежову и Л. Берия ходатайства видных писателей и ученых во внимание приняты не были, и, — сказано в одном из оксмановских писем, — «я вместо Пушкина и декабристов изучал звериный быт Колымы и Чукотки, добывал <…> уголь, золото, олово, обливался кровавым потом в рудниках, голодал и замерзал не год и не два, а две пятилетки».

После освобождения 6 ноября 1946 года О. вернулся на материк, но хоть какой-то работы в Москве для него не было, так что приют в апреле 1947-го нашелся только в Саратовском университете. И – с бездною тягот, конечно, — началось самое, может быть, плодотворное десятилетие в жизни ученого. Он сумел защитить докторскую диссертацию (1949), в 1956-м восстановиться в Союзе писателей, куда был принят еще в 1934-м, осуществить множество планов, задуманных до каторги и на каторге, завершить работу над фундаментальной «Летописью жизни и творчества В.Г. Белинского» (М., 1958) и единственной в своей жизни книгой статей «От “Капитанской дочки” к “Запискам охотника”. Пушкин – Рылеев – Кольцов – Белинский – Тургенев» (Саратов, 1959).

Активная работа продолжена и в Москве: старший научный сотрудник Института мировой литературы (1956-1964), он выступает инициатором огромного числа академических проектов, руководит изданием образцового 30-томника Герцена (1958-1964), пишет для «Литературного наследства» и научной печати, становится членом редколлегий серии «Литературные памятники» (1959) и «Краткой литературной энциклопедии» (1962).

И сюда же нельзя, наконец, не прибавить письма, которыми О. в течение всей своей жизни обменивается с К. и Л. Чуковскими, Б. Эйхенбаумом, М. Азадовским, П. Берковым, К. Богаевской, Е. Покусаевым, Ю. Лотманом, десятками других своих корреспондентов, а с годами в их круг входят и зарубежные слависты, прежде всего профессор Калифорнийского университета Г. Струве, по нелегальным каналам получивший от О., в частности, многие материалы из наследия Н. Гумилева, О. Мандельштама и полный текст «Реквиема» А. Ахматовой.

В случае О. эти письма — тоже род научной публицистики, очень часто «эпистолярные памфлеты». Случалось, он лукавил, преувеличивая в переписке достоинства тех или иных литературных вельмож, или под горячую руку раздавал своим оппонентам отнюдь не академические и не всегда заслуженные ими характеристики типа «гангстеры», «гешефтмахеры», «мародеры» и «болваны», хотя «быстро остывал и вскоре искренне раскаивался, что излишне погорячился».

Зато ««борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова, Берии, Заковского, Рюмина и др.» вел неукротимо, что и воплотилось с блеском в статье «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых», которую по его поручению Г. Струве за подписью NN напечатал сначала в «Социалистическом вестнике» (1963, № 5/6), а потом повторил в «Новом русском слове» (8 июля 1963 года) и – под названием «”Сталинисты” среди советских писателей и ученых» — в парижской «Русской мысли» (3 августа 1963 года).

Компетентные органы за О., естественно, послеживали, подозревали даже, что это он скрывается под псевдонимом Абрама Терца, поэтому воспользовались предлогом – 7 июня 1963 года при досмотре в поезде «Москва – Хельсинки» у американской славистки К.Б. Фойер была изъята записная книжка, где упоминалось им О., — и на его квартире устроили обыск.

Следствие длилось до конца года, но гуманнейшие в мире следователи до суда его не довели, передали на предмет общественного порицания писателям. И те не сплоховали: 7 октября 1964 года О., как и в 1936-м, вновь исключили из Союза писателей, через три недели отправили на пенсию и из ИМЛИ, а из редколлегий «Литературных памятников» и «Краткой литературной энциклопедии» вывели.

Он бодрился: «Как-нибудь проживу и без Союза на правах Зощенко, Ахматовой, Пастернака. Не мне стыдно». Дело было однако же плохо – ни привычной зарплаты, ни возможности печататься, по крайней мере, под своим именем, и даже упоминание его фамилии в печати оказалось под запретом. Вот ведь и написанная А. Белинковым биографическая статья о нем была выброшена из 5-го тома КЛЭ (1967). Переезжать в Тарту по приглашению Ю. Лотмана он и ввиду возраста, и ввиду букета своих диагнозов не рискнул. Согласился лишь на три-четыре дня в месяц ездить для чтения лекций в Горьковский университет, но весной 1968 года по требованию УКГБ и обкома был уволен и оттуда.

О. будто вычеркнули из жизни, и силы его действительно иссякали, но наперекор этому он всё равно продолжал работать – довел, например, до ума однотомник Добролюбова для «Литературных памятников» (1970). Что же до планов собрать под занавес книги о Пушкине, о декабристах и о Белинском, то они не успели осуществиться.

И о смерти выдающегося историка русской литературы известила в своем 16-м выпуске только неподцензурная «Хроника текущих событий».

Соч.: Из архива Гуверовского института. Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве // Stanford slavic studies. Stanford, 1987. Vol. 1; Ю. Г. Оксман в Саратове: Письма 1947-1957 // Вопросы литературы, 1993, « 5; Азадовский М. — Оксман Ю. Переписка. 1944—1954. М.: Новое лит. обозрение, 1998; Оксман Ю. – Чуковский К. Переписка. 1949-1960. М.: Языки славянской культуры, 2001; «Искренне Ваш Юл. Оксман: Письма 1914—1970 годов // Русская литература, 2004. № 1; Чуковская Л. – Оксман Ю. «Так как вольность от нас не зависит, то остается покой…»: Переписка // Знамя, 2009, № 6.
Лит.: Богаевская К. Из воспоминаний // Новое лит. обозрение, 1996, № 21; Юлиан Григорьевич Оксман в Саратове. Саратов: Колледж, 1999; Егоров Б. Ю.Г. Оксман и Тарту // Егоров Б. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания. Томск: Водолей, 2001, с. 358-385.