События последних месяцев особенно настойчиво подталкивали меня и многих моих друзей к размышлениям о собственной идентичности.
Кто такой я? Кто такая? Из чего я состою? И если вот это у меня отнять (дом, любимое дело, дерево под окном, незабудки в дачном лесу) — это пока я? Если вот тут промолчу — я? Или уже не совсем? И если открутить еще и эту гайку, этот винтик — все ли ещё я?
Как справедливо написала Маша Степанова, «мы в поезде». В дороге. Голые. Или как сказал другой поэт, «постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще…» — каждый.
Где точка опоры? Где островок, на котором ты — ты? Какие деревья и слова на нем растут? На каком языке?
Неделю назад я впервые побывала в Яд-Вашеме, музее, посвящённом Холокосту. Рискуя подвергнуться наказанию и даже уничтожению, узники концлагерей хранили в подошвах ботинок фотографии — мамы, папы, себя в юности. Это была точка, из которой можно было нащупать контуры собственного силуэта, себя. Не пропасть в аду. Вот почему эта фотография (ну, ты что не помнишь лица мамы, папы?) была важнее всего, не потому что забыл их лица, а потому что это — ты, а значит, твоя жизнь.
Когда кляп во рту человека, чья профессия — слово, это уничтожение его, его личности. Когда отвечая на доносы на сотрудников, начальство должно говорить что-то в духе «спасибо большое за бдительность, проведём профилактическую беседу» — вместо того, чтобы хотя бы промолчать (нельзя промолчать! тогда следующий донос будет на тебя, но ведь и так будет, все равно не спастись) это все то же — стирание границ нормы. Ад, ибо ложь…
Майя Кучерская, писатель
События последних месяцев особенно настойчиво подталкивали меня и многих моих друзей к размышлениям о собственной идентичности.
Кто такой я? Кто такая? Из чего я состою? И если вот это у меня отнять (дом, любимое дело, дерево под окном, незабудки в дачном лесу) — это пока я? Если вот тут промолчу — я? Или уже не совсем? И если открутить еще и эту гайку, этот винтик — все ли ещё я?
Как справедливо написала Маша Степанова, «мы в поезде». В дороге. Голые. Или как сказал другой поэт, «постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще…» — каждый.
Читать дальше в блоге.
Иосиф Бродский
Лагуна
I
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион «Аккадемиа» вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
клерк поворачивает колесо.
II
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
. . . . . .
IX
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, — и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
X
Тело в плаще обживает сферы,
где у Софии, Надежды, Веры
и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
не был вкус поцелуев эбре и гоек,
и города, где стопа следа
XI
не оставляет — как челн на глади
водной, любое пространство сзади,
взятое в цифрах, сводя к нулю —
не оставляет следов глубоких
на площадях, как «прощай» широких,
в улицах узких, как звук «люблю».
XII
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветров, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
XIII
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
лицом, сравнимым во тьме со снятым
с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то «никуда», задержаться в коем
мысли можно, зрачку — нельзя.
XIV
Там, за нигде, за его пределом
— черным, бесцветным, возможно, белым —
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
1973