Михаил Бару. Нет такого писателя…

Нет такого писателя, который время от времени не представлял бы себе картины своей загробной жизни*… То есть не картины загробной жизни, а картины посмертной славы, пусть и в посмертной славе, как сказал Байрон, толку нет. Перед мысленным его взором вереницей проходят памятники из гранита, голуби, почетный караул, прием детей в читатели у подножий своих памятников, чтение стихов, хороводы, энциклопедии, переиздания собраний сочинений в кожаных переплетах с золотым тиснением, научные конференции, посвященные одному роману или даже одному стихотворению, километровые очереди за их книгами во всех магазинах, включая продуктовые и аптеки, мемориальные мраморные и бронзовые доски и дощечки везде, где они когда-то жили, или проходили мимо или могли проходить, но проехали не задерживаясь на такси или трамваях, с прикрепленными к ним (к такси и трамваям, а не к писателям) мемориальными мраморными или бронзовыми досками, цитаты из произведений, написанные золотыми буквами на фронтонах, колоннах и диорамах…**

Впрочем, это всё представляют себе знаменитые писатели. Незнаменитые о таком и мечтать не смеют. Представляют себе какие-нибудь пыльные районные библиотеки, рассохшиеся книжные полки, потрепанные книжки и самых обычных читателей, выбирающих себе что-нибудь почитать на выходные или перед тем, как уснуть или после того, как проснешься среди ночи и заснуть не можешь до самого утра. В будущем читать художественную литературу будут, в основном, люди пожилые. Те из них, у кого на это будет время и желание. Чаще всего пенсионеры, а у них бессонница. Не пойдешь же ночью в огород пропалывать картошку или поливать в саду пионы, да и суставы, артроз, радикулит, а ночью сырость… Короче говоря – от безысходности начнешь читать.

Читает, значит, пенсионер, читает, потом книгу закроет, положит на тумбочку, ночник выключит и попытается заснуть, а перед сном представляет себе писателя – каким он был, что ел на обед, во что одевался, что говорил жене, когда нужно было задержаться на очередном литературном вечере на день или два и чем болел. Не после этих вечеров, а вообще. Что ему жена устраивала, когда он возвращался домой. Просил ли он у нее прощения или уходил к себе в кабинет, гладил кошку и беспрерывно курил, глядя невидящими глазами на исписанный лист бумаги с незаконченным романом или стихотворением. Или не было у него никакого кабинета и курил он на кухне или вовсе на лестничной площадке, где и ночевал на коврике у дверей. Когда он успевал писать романы – в перерывах между семейными скандалами или наоборот – семейные скандалы происходили между романами. Жил ли он за счет продажи своих книг или служил бухгалтером в троллейбусном парке, а в свободное от работы время писал стихи. О чем он думал, когда не мог уснуть. Пробирался ли тихонько на кухню и там, в углу, за кухонным столом, поедая оставшиеся от ужина слипшиеся пельмени, писал на листках школьной тетради о небе в алмазах, о неземной любви и о меренговых рулетах с клубникой или о небе, из которого бесконечно идет дождь, о земной любви и о котлетах с макаронами или не писал, а выпивал рюмку водки, зажевывал лавровым листом, ложился спать и отворачивался лицом к обоям. Интересно, какой рисунок был на обоях, к которым он отворачивался – цветочные или геометрические узоры… Спал ли он с женой под общим одеялом или… толкала ли она его ногой, когда он храпел или…

На этом месте писатель, воображающий себе читателя, начинает спорить с воображаемым читателем, воображающим писателя, и уверять его, что на коврике он никогда в жизни не спал, что на кухне у него не угол стола, а, как минимум, половина, и отворачивается к стене обычно жена, а он во сне отворачивается лицом в какую-хочешь сторону. Обоев у них в спальне вообще нет, а вместо них гладкие крашеные в ядовитый фиолетовый цвет стены, на которых развешаны какие-то идиотские макраме, связанные женой. Никакие слипшиеся пельмени он по ночам не ест, а только выпьет рюмку водки и закусит куском селедки с луком, но, чтобы лавровым листом… ну да, лавровым листом, чтобы отбить запах лука и потому, что у жены нюх как у легавой собаки и не ногой она толкается, а рукой. Про котлеты с макаронами и, тем более, про меренговые рулеты с клубникой, он никогда не писал, а писал про цыпленка табака в пряных травах, про соленые грузди в сметане, про уху с расстегаями, про блины с икрой, про мечты, настоянные на… Кстати, расстегаи прекрасно рифмуются с мелкими пуговичками или крючками, которые обычно… Как раз в одном из своих стихотворений… и тут писатель замечает, что воображаемый читатель давно спит.

*Какая у писателей загробная жизнь… графоманам в аду дадут гусиное перо со страшным противным скрипом и велят бесконечно переписывать, к примеру «Братьев Карамазовых» или сцену разговора князя Андрея с дубом пока рука не отвалится, а как отвалится – черти ее приставят и снова переписывай, а своего писать даже и думать не моги. Хорошим писателям… да то же самое, только по воскресеньям разрешают не писать, но вместо этого заставляют топить своими и чужими книгами котлы, а свои откладывать незаметно в сторонку и думать не моги.

**Диорама «Лев Толстой пишет роман «Война и мир»» — это, конечно, не диорама Бородинской битвы с барабанным боем кликами и скрежетом, но… представьте себе разбросанные в беспорядке толстовки, смазные сапоги, бархатные портянки с вышитыми на них по углам серебряными и золотыми нитками маленькими скрещенными гусиными перьями и косами, сами косы, дворовых девок, брюхатых дворовых девок, тарелку с недоеденной овсяной кашей и скорлупу от множества яиц на письменном столе, горсть оловянных солдатиков, дубину народной войны, большую седую бороду лопатой и босые пятки, торчащие из полукруглой стены, на которой написаны водяными красками по сырой штукатурке портреты Льва Николаевича и Софьи Андреевны, одной рукой переписывающей в шестой раз сцену выяснения отношений дуба с князем Андреем, а другой бегущей в замешательстве к пруду.