Александр Иличевский. Фрагмент

Я искал эту девчонку второй вечер и заметил ее в начале улицы Шлом Цион а-Малка. Она шла так, что было понятно – в этом городе она недолго, и она не задержится в нем.

В те времена я в очередной раз сбежал от францисканцев из Эйн-Керема и слонялся по Иерусалиму. Мне удалось устроиться на стройку в Баке, где я сколачивал опалубки, пока один рабочий не зашвырнул в меня камнем. Я стал хромать, свалил со стройки, и теперь при деньгах чувствовал себя, как птица. Жил я по знакомым, зависал в Лифте, иногда ночевал в парках и слонялся по барам.

Когда она зашла в обменник на углу с Яффо, я сунулся за ней следом. Меняла ее уже расспрашивал о чем-то, и я услышал:

– Из Магдалы.

Меняла хмыкнул.

– Суперское место, – возразила она.

Он снова хмыкнул и махнул ей рукой. Она зашла в подсобку. Потом он повернулся ко мне. Я сделал вид, что курс меня не устраивает и ретировался. Я отошел подальше и стал ее ждать.

Я бывал в Магдале. Если уж приехал в Галилею и решил искупаться в Генисаретском озере, непременно попадешь в Магдалу.

Да, она так и сказала про свою деревню: «А’хла мако’м». Ее тогда только что сняли чуваки из обменника.

Как-то проезжая на Голаны через Магдалу, мы с другом заправляли там его машину, и всезнающий друг-программист сказал:

– Здесь покупают виллы набожные американцы. Дома потом весь год стоят пустые, хозяева приезжают только на Пасху. Здесь можно купить тысяч за двести отличный дом с бассейном.

– Да, – кивнул я, – купить здесь дом и потом в нем повеситься.

Когда она вышла, у нее в руке были деньги. Она пересчитала их и спрятала в карман.

Вскоре я подсел к ней в баре, и мы разговелись.

День заканчивался. Закат растопил углы города, его плоскости и объемы.

В этом городе ангелы иногда выигрывают у бесов. А иногда сливают подчистую.

Она работала официанткой и посудомойкой в кафешке, в которой при наплыве посетителей постоянно вылетали пробки. Колдуя над жаровнями, разнося хумус с фалафелями, она копила деньги на татуировку и возможность снять угол в Тель-Авиве. Я оставлял ей чаевые и водил ее по барам, в шутку предлагал отвезти обратно в Магдалу. Она только смеялась в ответ и грозилась сдать меня францисканцам, у которых я работал в хостеле и тренировался в праведной жизни. Жила она на улице Исландия, Ир-Ганим, в совершенных трущобах, вместе с двойняшками из Ашдода, учившимися в школе медсестер, и русской студенткой, выращивавшей на балконе марихуану. В то утро, когда мы впервые проснулись с ней вместе, я выдал русской и ее парню полсотни, чтобы они всем купили пива. Пока Мирьям плескалась в душе, я стоял у окна и видел, как они пересекали двор. Не успели они перейти улицу, как на них вылетел велосипедист. Они отпрыгнули в разные стороны и тут же снова припали друг к другу. Велосипедист помчался дальше, привстав в седле.

День на улице Исландия заканчивался великолепно. Мы усаживались на балконе – только для того, чтобы понять: закат — царь Иерусалима. На закате во многих его уголках с глухим дребезгом раздается бой колоколов. Зрение покоряет сознание, и глаз не в силах оторваться от отсвета, который преображает всё вокруг таинственной прозрачностью. Иерусалим словно приподнимается над собой: вот откуда это ощущение, что здесь ты будто на парящем острове.

Прежде я искал ее повсюду, потому что, несмотря на то, что она была потаскухой, в ней было еще что-то похожее на то, что содержалось в сердцевине этого загадочного города. Когда я впервые ее увидел, она подсела ко мне за столик, несмотря на то что бармен сверлил ее глазами, зыркая то и дело, хотя в этот ранний час в забегаловке почти никого не было. Уличный свет, отраженный от иерусалимского камня, озарял ее лицо. Она была гуттаперчевой, с тихо светившимися жадностью к жизни глазами. Лицо ее было озарено искренностью и чем-то не принадлежавшим реальности. Еще что в ней было – так это охотничье терпение и полнота будущего: то, что мне всегда и особенно тогда не хватало. Казалось, она думает о чем-то отвлеченном и ждет, когда явится волна чего-то опасного и унесет ее прочь. В кафе иногда заходили туристы и пялились на вывешенное меню. Наконец, бармен, быстрый лохматый парень с серьгой в ухе, выскакивал из-за прилавка: «Мирьям, ты не могла бы вернуться к своим обязанностям?». «Что ты хочешь от нее?» – спрашивал его я. Она молчала, но, улыбаясь, приподнималась из-за стола. Я брал ей и бармену по пиву, и какое-то время мы могли продолжать болтать. Несмотря на притворство, было в ней что-то более законное, чем сама реальность.

Тем же утром, когда мы впервые проснулись вместе, я ехал в автобусе. Я стоял на задней площадке вместе с человеком в заношенном лапсердаке и затертой шляпе. Его крохотный сын, лет трех, доверчиво держался за полу отцовского облачения. На красивом тонком лице мужчины выражалось молитвенное страдание. «Папа, мы едем к маме в больницу?» – спросил мальчик. Мужчина ничего не ответил, только потрепал сына по вихрам и поправил ему кипу. Я тихонько притерся к ним и опустил в карман лапсердака двадцатку.

Тот день был тихий и ясный. Обычный день июня, когда до ноября уже не пробежит ни тени облачка.

За три часа я проехал на автобусах из конца в конец весь город. Библейский Зоопарк, Малха, Гонен, Катамон, – в этих названиях мне чудилось что-то демоническое, какая-то путеводная головоломка, которой я всегда побаивался – вдруг она сложится и мне придется прочесть свое имя.

Я сошел близ университетского кампуса и отправился в библиотеку. В ней тогда были выставлены рукописи Ньютона. Я часто заканчивал свои блуждания в университете, потому что почерк человека, совладавшего с законом земного тяготения, действовал на меня гипнотически. Я рассматривал буквы рукописей, следил за нажимом пера, и у меня кружилась голова от мысли о том, что автор вечных законов мироздания давно уже мертв. Зияние вечности исходило от страниц его прозрений.

Я ходил по читальным залам и рассматривал людей, сидящих над отражениями своих лиц от поверхности забвения. Я долго выбирал какую-нибудь книгу на английском языке и открывал ее на сто тридцать седьмой странице. Отсчитывал шестую строку сверху – и пытался в ее смысле разглядеть подсказку к тому, что происходит. Я верил в библиотеку – в силу слов, составивших её стены. В тот момент, когда огонь их становился невыносимым, я спешил уйти.

Из библиотеки я отправлялся обычно в бар Arisona Fish. День в нем тоже заканчивался правильно – напрочь оторванным от календаря, от самой земли. Низкое солнце поглощало свайные домишки и поджигало высотки над долиной Монастыря Креста. Я заказывал два пива – и к концу второго воскресал вместе со всем, что происходило вокруг с этим городом, утопавшим в закате. Бар был плохонький, из тех, что у порога в конце дня усаживались таксисты после смены и тянули пиво, лузгали соленые семечки. Все вокруг, казалось, обретало звучание. Улицы замедляли течение. Заходившие сейчас в бары этого города оказывались вне своего прошлого, настоящего, будущего. В нас видны были только промельки душ, отлетавших, не успев оглянуться на город. Личные судьбы казались мелкими в сравнении с глыбами времени, за которые брался резец заката. И что теперь могло сделать со мной время – в этом городе, состоящем из самого нерушимого и самого эфемерного во вселенной?

В библиотеке был один момент. Я заметил женщину, сидевшую без книг за столом. Она сидела и рассматривала масонские витражи, украшавшие стену. На ее лице теплилась улыбка. Она поднялась и заговорила со мной.

– У вас рубашка, – сказала она, – испачкана чернилами. Я подумала, надо вам сказать.

– Понятно, – сказал я.

– При стирке чернила хорошо выводит сода с лимоном.

– Понятно. Спасибо.

– Рада помочь, – сказала она.

Я мог не придать этому никакого значения. Но что-то повернулось во мне. Что-то заставило меня подумать: «Чернила заката, что же такое чернила заката?»

Нам с Мирьям нравился «Пундак» – «Трактирчик» в одном из проулков Эйн-Керема. Когда я привел ее туда впервые, мы взяли бутылку белого вина, которое нам подали вместе с миской вареной зеленой фасоли. Так мы и коротали сумерки – над бокалами и дымящимися стручками. А потом на городок сошел туман, настоянный на шалфее, на терпких травах, росших на склонах, и я думал о том, что нельзя жить на этом свете без магического свитка, который с некоторых пор был всегда при мне, у сердца. «И сказал мне: сын человеческий! съешь, что перед тобою, съешь этот свиток, и иди, говори дому Израилеву. Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток; и сказал мне: сын человеческий! напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед».

А потом Мирьям говорит: «Ты хотел отвезти меня в Магдалу – так отвези, я там забыла кое-что из вещей».

Я одолжил машину у своего друга-программиста. Мы приехали в Магдалу в самый зной, и она повела меня купаться в монастырскую родниковую запруду. В монастыре ее знали, но все равно монашка-привратница спросила: «А вы православный?»

На ручье у берега озера была устроена плотинка и купальня. Паломники ныряли прямо в одежде. Мы разделись, и стайки рыбок набросились на нас, пощипывая за ноги.

Добравшись до Магдалы, мы не смогли отлипнуть друг от друга. Она вынесла из своего дома рюкзак со шмотками. Мы оставили машину в укромном месте в банановой роще и забрались в пустующую виллу с сухим бассейном и морозильной кладовкой, набитой американским мясом. В этом доме когда-то Мирьям прибиралась и подделала ключ. К вечеру среди залежей стейков я нашел бизонью вырезку, и мы сделали из нее шашлык, пахнувший варварски мускусом.

Утром мы проснулись от того, что кто-то смотрел на нас в упор. Мы не слышали ничего – ни как остановилось такси, ни как колесики чемодана простучали по камням дорожки. Это была хозяйка дома, женщина лет семидесяти, нагрянувшая из Нью-Йорка внеурочно – отвести душу в святых местах.

Она не стала вызывать полицию. Элизабет сказала: «Будьте моими гостями». У нее были красивые унизанные перстнями руки. Элизабет напекла оладьей и попросила нас пойти с ней в церковь. За завтраком она рассказала, что купила этот дом, когда овдовела несколько лет назад.

Церковь оказалась приземистым строением из бетона и стекла – на самом берегу озера. Построена она была на месте раскопанной древней синагоги. Кроме нас, в службе принимала участие горстка волонтеров-археологов из Кореи. Вместо алтаря мы увидели лодку. Лик Спаса грозно смотрел на нас со стены. Водная гладь под ним сверкала, и казалось, будто лодка плывёт.

Когда мы с Мирьям вышли на берег, я дал ей откусить от свитка, и мы пошли по воде, направляясь к Гиппосу.