Надежда Сухорукова. Мариуполь

Когда мы уезжали на нас смотрели со страхом и завистью. Возле подъезда стояли какие-то люди и Леша. Леша смотрел просто, без зависти. Он не захотел уезжать. Это был его выбор. Он запихнул мою маму в машину и захлопнул дверь. До этого дверь не закрывалась. На переднем сиденье мы сидели втроём я, наша собака Энджи и мама.

Максим переключал скорости и я почти падала на маму, а она вылезала в разбитое окно. Энджи притворялась комнатной собачкой и держала на поверхности только кожаный нос.

Когда мы уезжали, как будто очнулись от страшного сна. Нам было жутко и легко. Жутко, потому что нас могли убить в любую секунду. А легко, потому что мы больше не ждали смерти, не прятались от нее. Мы шли ей навстречу. С открытым лицом. Как будто говорили: «На, подавись! Задолбала!».

В этом аду я очень боялась уходящих людей. В первый раз я увидела их из окна маминой квартиры через десять дней после начала войны. Они пересекали двор с рюкзочками, шли мимо детской площадки, целых пятнадцатиэтажек и выходили на проспект Мира. Мне нужно было выгулять Энджи и я следила за количеством людей на улице.

Если кто-то есть, значит, ещё не начался комендантский час. Связи не было и мы не знали, когда он может наступить. Уходящие люди меня напугали. Я сказала маме:»Наши соседи бегут из дома. Наверное, его сейчас взорвут». Потом оказалось, что люди шли за водой.

Но я всё равно всегда боялась, когда уходили. Настолько боялась, что шла всех провожать. Я думала, пока смотрю вслед, след не остынет и человек обязательно вернётся. Некоторые возвращались. А кто-то уходил навсегда.

Говорят, к плохому нельзя привыкнуть. Я привыкла к страху. Я боялась всегда. У меня внутри дрожало постоянно. Со стороны казалось, что я очень спокойная, а на самом деле мне было страшно. Моя паника стабильно жила где-то возле живота и начинала печь во время бомбёжек, при звуке самолёта и в период смертельной тишины.

Эта тишина была похожа на чёрную вязкую жидкость. Она заливала все вокруг. В основном вечером или ночью. Город был мертвым, было темно, как будто все затаились. Я не верю, что наши соседи в это время спали. Тишина была не сонная. Она была убийственная. Я лежала с мамой на кровате и таращила глаза в темное окно напротив. Ждала, когда начнется. Когда прилетит.

У моей собаки в этой тишине начался приступ эпилепсии. Я сначала услышала звук внизу, возле кровати, потом зажгла фитиль и обнаружила Энджи с закинутой головой и дергающимися лапами. Это был восьмой день войны, и связи уже не было. У нас не было для нее лекарств, и я просто сидела на полу рядом и гладила ее по голове, по животу, рассказывала, что она самая лучшая, самая красивая, мы ее очень любим, уговаривала не бояться.

Я просила тех, кто стреляет:»Пожалуйста, только не сейчас, пожалуйста. Не надо пока. Не начинайте». Во время каждого обстрела мы выходили в тамбур вместе с собакой, а сейчас она не могла двинуться. Она билась в судорогах.

Но эти твари начали стрелять вовремя. Расписание рашистских обстрелов мы уже выучили. Ни одной ночи они не давали людям уснуть ни на минуту. Они долбили с упрямством сумасшедшего дятла, который хотел пробить своей головой стены нашего дома.

Мы с мамой вытянули Энджи на одеяле в общий коридор. Потом я бегала по трясущейся квартире и ловила кота. Йосик терпеть не мог выходить в коридор. Он прятался под кровать, а я тащила его за лапы. Потом прижимала к себе и бежала пригнувшись к входной двери. Потому что на улицы какие-то вспышки освещали наши многострадальные окна.

Этой ночью я сидела над Энджи в коридоре. Приступ у нее длился более полутора часов. Все это время продолжался обстрел. Потом загудел самолёт. Мне было пофиг. Я обнимала собаку и мечтала не о прекращении бомбежки, а о том чтобы ей стало легче.

Подлые рашистские гады, я не буду никого проклинать, но пусть ваш ад будет точно таким, как эта ночь в общем коридоре квартиры на проспекте Мира.

Я терпеть не могу далеко уходящих людей. И особенно тех, кто достает всех из этой дали. Знаете, я впервые пишу об этом здесь. До второго марта у нас была связь и мы все сидели в соцсетях. Мариупольцы переговаривались с мариупольцам. Мы писали и звонили друг другу. Мы понимали, что мы не одни и было не так страшно.

Один из чиновников выкладывал в общей группе или у себя на страничке прогнозы на предстоящие ночи. Жёсткие прогнозы. Он писал примерно так :» Эта ночь в Мариуполе будет очень страшной. Для всего города. Во всех районах. Будет очень жарко. Надеюсь, мы ее переживём».

Я хочу понять, для чего, сука, он это делал? Человек находился за сотни километров от города. В безопасности. Для чего он нагнетал и без того сложную обстановку? Что мы могли сделать после этих прогнозов? Утопиться в море, выпрыгнуть с балкона? Он отлично знал, что в Мариуполе бомбоубежища можно пересчитать по пальцам и весь город там не поместится. Какая цель этой писанины?

Я очень хочу увидеть его лично и задать этот вопрос. Уверена, что у меня это получится.

И, кстати, когда пропала связь и не было интернета, было плохо и тяжело. Но один плюс в этом был. Мы перестали читать тупые посты — прогнозы этого чиновника — писателя.