Марина Шаповалова. «Ещё раз про любовь» Так выглядит для меня тема русского языка и литературы

Постоянно натыкаясь на массу гнусных глупостей, извергаемых людьми в состоянии фрустрации, я не язык с литературой защищаю — первое невозможно, второе — излишне. Разве что — здравый смысл.

Я уже говорила, что «золотой век русской культуры» — достояние общеевропейское и мировое. Он вырос из посеянных Петром Первым семян европеизации. На культурной почве, в которой условно-европейской была лишь религия. Всё остальное — «азиопское», слаборастворимое, постоянно выпадающее кроваво-ржавым осадком, или изрыгающее болотное удушье из гниющих глубинных слоёв. Плодородного слоя, впрочем, хватило для взращивания прекрасного палисадника. На время. Короткое.

Что вы прицепились к Достоевскому?

Не там ищите! Этот диковинный плод хоть и впитывал корнями глубинную русскую хтонь, но был не просто съедобным — витаминно-питательным для европейского стола. Ядовитые грибницы разрослись потом, уже на его могиле. И, помилуйте, но приравнивать его «разночинский» национализм и антисемитизм (широко распространённый тогда во всей цивилизованной Европе, кстати) к живодёрне 20 века — это как яичницу жарить прямо из божьего дара.

Красную нить от «достоевской слезы ребёнка» к погромам и крематориям протянула не одна Россия — вся Европа. И бесы взялись за всех, хоть не везде равно преуспели. Но тут уж точно не Достоевский виноват — он предупреждал!
А виноват ли язык, в чём и почему — более содержательная тема.

Язык не в меньшей степени, чем создаваемые на нём нарративы, является инструментом для властей предержащих. По мере того, как они присваивают себе на него права, всё более их расширяя.

Только поначалу цивилизованным государствам казалось, что бороться стоит лишь с «вредным» содержанием нарративов, а не со словом. Но в 1917 к власти пришли бесы и постановили называть ад раем. Рай-со-бесами изрубив живую речь в перегнойную органику. Что подавалось под сладким соусом разумного переустройства мира, тоже — вполне общеевропейским, и потому вызывало восторг у восставших масс.

Этот «прогрессивный процесс» изуродовал «главный государственный» язык, но отчасти сделал его пригодным для распространения новых смыслов: наука и техника оказались в чести. Язык, став постепенно малопригодным для гуманитарных целей общеевропейской культуры, слился в нишу точных наук. Его литературное русло обмелело. Философское почти перекрыли. Идеологическое косноязычие вытекало из него широким, мутным потоком.

В таком состоянии русский язык достался новой России.

В нём «либерального» и «демократического» нашлось ровно на две буквы гомерической аферы Жириновского. Остальное было выблевано «либерастнёй» и «дерьмократией».

А чего вы ожидали, когда он три четверти века ужом извивался в прокрустовом ложе тоталитаризма? Выжило под серпами и молотами то, что могло выжить — обрубленное, кастрированное, вывернутое наизнанку, обросшее струпьями и раковыми опухолями. Ему бы хоть половину пережитого пыточного времени пожить на свободе, раны зализать, откормиться. Но не дали. Некому было его спасать и лечить.

Язык — любой — очень живучий организм. Но только до тех пор, пока существует и свободно развивается среда его обитания. Русский пережил сто лет издевательств под государственной вивисекцией с небольшими перерывами на вдох и выдох. Теперь его информационно-манипулятивный обрубок превращён государством в оружие убийц и садистов. Остальное, законодательно отсечённое, невостребовано — исчезает среда, способная вдохнуть в него жизнь. Выплёвывается из страны, распыляется по миру. Или молчит с глубоко забитым в рот кляпом.