Александр Иличевский. Три миниатюры

АХМАТОВА

Ее образ — маяк в буре Серебряного века. Ее поэзия — тончайшая, но крепчайшая нить, которая пронизывает время, связывая нас с прошлым, оставляя отпечаток вечности в ландшафте России. Ахматова — это голос, способный сообщить душу другому, ее страдания и надежды, саму сокровенность.

Ахматова появилась на литературной сцене, когда мир был погружен в хаос. Ее ранние стихи, наполненные лирикой и интимностью, оказались уникальны. Она не смущалась говорить о любви и страданиях, что делало ее поэзию близкой и понятной. В этом проявляется ее способность через личное достигать универсального.

В определенном смысле Ахматова — сама история. Ее поэзия стала отражением эпохи. Революция, войны, репрессии — все это находило отклик в ее стихах, исполненных стойкости и преданности языку.Стиль Ахматовой — это непрямая сумма классической традиции и уникального голоса. Ее стихи наполнены элегантностью и простотой, но в то же время в них ощущается глубокая эмоция. Она умела использовать язык так, чтобы каждый звук, каждая рифма передавали не только смысл, но и душевное состояние, словно в музыке, способной без посредников обратиться напрямую к Богу.

Особое место занимают «Реквием» и «Поэма без героя». Эти произведения стали духовными памятниками эпохи. В «Реквиеме» — в этой молитве Ахматова запечатлела трагедию миллионов людей, прошедших через репрессии. Это произведение стало голосом тех, кто был лишен возможности говорить.

«Поэма без героя» сплела реальные события и мифологические образы в театр. Ахматова создала ее, обращаясь к прошлому, чтобы осмыслить настоящее.

Она стала голосом не только своего времени, ее поэзия выходит за рамки временных и пространственных границ. Ахматова — символ стойкости и духовной силы. В ее стихах любовь и страдание, надежда и отчаяние сплетаются в гармонию, способную составить строки исторической монографии. В её поэзии читатель находит и эхо вечности, и утешение и понимание; её строки становятся нашими внутренними голосами, её сила вдохновляет на борьбу и веру.

********************************

Будущее не существует, покуда оно не станет прошлым, в то время как настоящее — призрак, немыслимо тонкий срез истины, которую еще нужно поймать.

Об этом мне говорит персидская сирень под моим окном, — в тени ее робко топорщится венценосная агава, и я слышу, как этому вторит жесткая трава, на которую в иерусалимских сумерках падают капли из газонной поилки.
Песок моей жизни полон осколков раковин и костей ископаемых смыслов.

Из него я пытался всю жизнь построить страну, в которой можно было бы жить всем отверженным.

Но мы по-прежнему от нее далеки, как далеко будущее от прошлого.

Руины будущего от руин прошлого, — они видны друг другу сквозь игольное ушко настоящего.

Что ж? зато сны по-прежнему царство симметрии.

Иногда мне снятся книги, справочники, какие-то таблицы.

Очевидно, что-то внутри или вне меня, но мое, пытается исчислить существование.

Иногда мне снится самый воздух, разъятый на множество страниц, строчек, слов, букв.

Тогда такая книга становится похожа на многокрылого серафима.

Смысл в ней — пепел, способный соединиться со слезами, чтобы я продолжил строить из этого раствора, который крепче любого бетона, — свою страну для отверженных.

Подобно тому, как царь Ирод в Кесарии построил волнорезы в портовой бухте из пепла Везувия, который ему привозили на имперских кораблях.

Имя у этой моей страны тайное, его знают только те, чьи слезы были использованы для строительства.

В безымянном настоящем каким-то образом помещаются библиотеки, танцы, жесты.

«После» — всегда отчасти буря, в ней слепые видят кожей, на которой частички праха, носящиеся по миру в поисках слез, выцарапывают святые книги, прежде написанные стертыми забвением буквами.

Дары истины можно найти только там, где построена несуществующая страна.

Таково устройство мира, в который мы вошли, чтобы никогда не выйти.

********************************

Белых цапель гранатовый купол. Ритм и скрежет товарняка по насыпи Казанской железной дороги.

У моей бабушки имелись золотые серьги с капельками граната. Она носила их всегда, чтобы мочки не зарастали. Как ни вспомнишь ее — она так и сидит у заиндевевшего окна. Днем, и ночью часто. Днем — поджидая, когда дочь, моя мать, вернется с работы, или я — из школы. Ночью — не ожидая никого, кроме отсутствия Бога, кроме того, чтобы память освободилась от наваждений — смерти детей, мужа, всей семьи в голод.

Богоборцем она не стала, потому что знала, что Сталин убийца. Что зло есть, есть зло: и творится оно людьми. Мне приходилось знать то, что она забыла. «Саш, можно я расскажу?» — часто спрашивала она, в то время как я читал книгу. Обыкновенно это были какие-нибудь приключения или детская энциклопедия, или «Книга юных командиров», где рассказывалось о Ганнибале и Спартаке. Я перелистывал страницы и погружался в еще одну жизнь.

С тех пор я так и не научился жить на поверхности, все время тянет где глубже, в зимнюю сомовью яму. Ночью морозный хвощ затягивал окно все гуще. Тусклые ртутные лампы фонарей высвечивали бетонку под окнами. По ней спешили замерзшие и все более одинокие пассажиры последней электрички. Осенью можно было на ней застать конокрадов — раскатистый топот, восторг и ужас, всхрапывают загнанные бесседельные кони.

Бабушка сидела против всей жизни, насыпь Казанской дороги служила плотиной. Серьги драгоценно тускнели, полз товарняк, и чернильно блестел гранат.