Трагическая повесть о том, как и почему Леонтий Петрович Кузовкин стал беседовать с луной.
Человеку без принципов скорее всего хорошо только на том свете. Не нужны там принципы, там нет необходимости бороться за существование. Все сосуществуют там в едином звании и положении. Иное дело на этом белом свете. Если ты не обозначил свои принципы — схарчат за милую душу и не поперхнутся.
В городе Мозжуйске Леонтий Петрович Кузовкин слыл человеком принципиальным.
И большинство из них, принципов, приобретены были ещё в детстве. Какие-то, как например «Не бери ничего без спросу!» или «Не умеешь — не воруй!» были вбиваемы в тощий Леонтия зад отцовским, Петра Евдокимыча, ремнём. Другие — «Учись хорошо — большим человеком будешь! — внушаемы были устно, правда, иногда с добавлением «берёзовой каши». Третьи же, «Чистота — залог физического и душевного здоровья!», передавались наглядно, походом в баню. По дороге в баню Пётр Евдокимыч назидал сыну:
— Вот, к примеру, имеет человек в доме дровяную колонку в ванной, а при ней и ванна, и душевой дуршлаг, и после помывки разве скажешь ему «С лёгким паром»? Иное дело в бане, где и телесно, и душевно очищаешься. Выйдешь из бани, душа радуется и всему миру улыбается…
Принцип этот — «Суббота — банный день» Леонтий усвоил на всю дальнейшую жизнь. И как только услышит от супружницы Серафимы Романовны «Шёл бы ты, Леонтий, в баню!» — тут и в календарь не заглядывай, собирай в авоську:
а) подштаники
б) майку
в) рубашечку
г) носки Серафимой подштопанные
д) мочалку
е) мыло «Земкяничное» в количестве 1/2 куска — и — на очищение души и тела!
И вот возвращается он днём в прекрасном душевном расположении из бани. А путь пролегал мимо будки газетного киоска, который на углу улиц Песочной и Авиаторов. Здесь осуществлялся другой принцип Леонтия Петровича. Он регулярно покупал здесь газеты и журналы, как то: «Известия», для ознакомления с текущими событиями, для расширения кругозора; газеты «Аргументы и факты» для удовлетворения любознательности, и журнал «Крокодил», чтобы быть в теме тёмных пятен нашего общежития.
И надо же было случиться несчастью, чтобы в этот день рядом с будкой встала тётка с ведром, в котором всякие цветы букетами выставлены.
У Леонтия Петровича при виде этой пасторали сразу в голове вульгарная мелодия вспыхнула:
«Купите фиалки, фиалки лесные!
Скромны и неярки, но словно живые.»
«А, собственно, чего бы и не купить? Давно я Серафиму Романовну вниманием своим не баловал» — подумалось Леонтию и он решился на благородный поступок.
И купил! Тётка для живописности украсила простенький букетик веточками с листиками, изумрудными от свежести.
И Леонтий Петрович приходит домой с ощущением собственного достоинства и благородства. А в голове уже другая «пластинка крутится»:
“Ты сегодня мне принёс
Не букет из пышных роз
Не тюльпаны и не лилии
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы
Но они такие милые “
И представлялось ему, как его жест будет отмечен Серафимой и будет с её стороны проявлен благородный интимный ответ.
«Душ Шарко» создаёт у вас ощущение блаженства, комфорта… Как насчёт холодного душа? Вот когда в блаженную минуту вашего бытия вас обдают ледяной водой? Вот то-то и оно…. Даааа…
Серафима Романовна встретила супруга демонстративно холодно. А когда он в улыбке «распростёршись» вручил ей цветы, реакция её…
— Ах! Леонтий! Как трогательно… Вы часом не заболели?
Но, Фимочка…
Если воздушному шарику чуть-чуть ослабить затяжку, шарик медленно но верно скукоживается. Что-то подобное и происходило сЛеонтием… Глупая улыбка сползла с его лица и уголки губ опустились. Взгляд потух и плечи поникли.
— Что «Фимочка»? Что «Фимочка»? Ты хотя бы помнишь, когда последний раз цветы мне дарил? Когда удовольствие последний раз мне дарил?
— Фима! Это же — душевное! Хотел радость тебе доставить!
Серафима Романовна брезгливо взяла букет в руки, осмотрела его и…
— Где, в каком болоте вы нарвали эту «икебану»? Ей через час год исполнится! — она презрительно отшвырнула букет на кухонный столик, что приютился в уголке, аккурат у окна.
Леонтий Петрович негодующе «вскинул» брови, словно хотел что-то сказать. Но — сдержался. Человек он был харАктерный, то есть, натура его предполагала наличие в ней характера. И — точно! Строевым шагом подошёл к столику, взял букет в руки, потом полез в кладовочку, отыскал там пустую литровую бутылку из-под молока, налил воды, воткнул в бутылку букет и молча, не глядя на жену( держал характер!), вернулся к столику. Поставив бутылку на столик, он решил, что миссия — закончена, показал Фимке характер, теперь и расслабиться можно…
Усевшись на табуреточку, он отодвинул занавеску на окне и стал смотреть в окно. Взгляд его был грустным и задумчивым: «Вот, однако, как благородство оборачивается, вот такими «кренделями»…» Но тут грустные мысли его были прерваны замечательной картиной, открывшейся из окна.
Из окна были видны cарайчики, что выстроились двумя рядами друг против друга. В сарайчиках хранились дрова и прочий хлам, как то: средства индивидуального передвижения в виде велосипедов, слесарный да столярный инструмент. А в конце этих рядов сарайчиков натянуты были бельевые верёвки. Узрел на них Леонтий Витькины кальсоны(чудак человек, он и летом кальсоны носил, это у него армейская привычка осталась); тельник, его же — Витьки; а далее висели вещи интимно-женского характера: Люськины лифчики и труселя. Труселя все были зелёного цвету. Тут Леонтию даже и смешно стало:»Прям как светофор, мол, «зелёный — проход свободный!»
Только в душе посмеялся, как тут же — не то слово, что погрустнел. Вспомнил, что у Фимки все трусы как на зло — ярко красного цвета.
И до того ему тут тоскливо стало, что вспомнил он о своей заначке — чекушке, что маскировалась в сливном бачке в уборной. Чекушку он внёс в кухню демонстративно открыто, мол — «тока пикни!» и торжественно водрузил её на стол, «Жизнь — не кончается, а только начинается!»
Налил себе в кофейную чашечку первую дозу, как увидел: Серафима из кладовки вытащила банку с квашенной капустой, выхватила из банки жменю этой капусты, шмякнула в тарелочку, присовокупила к капусте помидорину зелёную маринованую.Подвинула тарелочку Леонтию…
Видать, осознала свою опрометчивость в виде грубости, подoльститься решила. Но Леонтий был мужик харАктерный! Тарелочку небрежно отодвинул, а помидорку пальчиками захватил, ею и закусывал, что Бог подал…
Петьку Кривулина и Веру Овсянкину судили профсоюзным судом. А было это четвёртого дня, что как раз на четверг выпал. Леонтий Петрович как чувствовал, что день не задастся. Он только из подворотни своего дома выходит, а тут дождь случился. Пришлось домой возвращаться за зонтиком. И дождь этот нудный, монотонный, и тучи серые над городkом повисшие, поселили в душе его тоску смертную. А тут ещё капли дождевые в лужах запузырились… «Ежу понятно, надолго это, — с тоской подумал Леонтий. — Что-то нехорошее будет сегодня…»
Как в воду глядел!
Контора, где служил Леонтий, звалася просто:
“МОЗЖУЙСКГАЗЛЕССНАБСБЫТ».
.
Прибыв на службу пристроился он у своего окошечка(а над окошечком, со стороны клиентуры листик висел с полустёршейся надписью:»Запись на получение газового баллона производится только по предъявлении паспорта с указанием прописки»)
И вот только он пристроился на своём рабочем табурете, как директор ихний, Савелий Кузьмич Бурмистров, выходит из своего кабинета, становится посреди большого служебного помещения, где окошечек много, и делает объявление.
— Сегодня, опосля рабочего дня , а именно: в 17:30 пополудни состоится серьёзное профсоюзное собрание! И пусть только кто-нибудь попробует проманкировать данное мероприятие! Завтрева тогда будет новое собрание! А на повестке дня — два вопроса! Вопрос А) — Безобразное поведение дровокола Петра Кривулина, выразившееся в появлении на работе в нетрезвом состоянии с одновременным опозданием на три часа. Б) -Аморальное и непристойное появление на рабочем месте диспетчера и комсомолки Веры Овсянкиной. .
Леонтий поначалу было загрустил, но подумавши крепко даже и возликовал: «А так и так с этим дождиком день пропал…»
Ну, с Петькой конфуз — так это не первый раз… Почитай каждый месяц конфузится. А всё через слабость его. Он при конторе дровоколом служил. У них бригада дровоколов целая в 4 человека в вагончик во дворе определена была. Прийдёт человечишка с просьбой дров ему поколоть, нарядчик (Катя Агафонова, женщина увесистая, лет под 50), выпишет им наряд где указано сколько кубов переколоть (отдельной графой стояло — «укладка дров в сарай»), адрес, имя бабушкино, и обязательно накажет:
— Клиентом за всё заплачено! И никаких вымогательств!!! Ни-Ни!
А люди, клиенты-то, народ сердобольный. Нешто не знают, сколько с тех «нарядных» дровоколам в зарплату попадёт… Конечноe же дело, и обедом накормят, а под конец работы и «щенка борзого» в виде бутыли ёмкостью в о,5 литра вынесут.
Вот Петька и попался в очередной раз. А всё через Валентину Рассохину. И вот же что интересно! Ведь она, Валентина, чуть ли не каждый месяц в контору бегает, и всё — «дров ей наколоть надо!» И, что самое интересное, чтобы Пётр Кривулин обязательно в дровоколах оказался!
Вобщем, на следующее утро прибегает Петькина жена, Клавдия, и в крииик!
— Да я вашу контору разнесу за семейное моё унижение через Вальку-распутницу! Где мой законный муж на сей момент, когда часы показывают — она ещё посмотрела на ходики на стене, — когда время уже 9: 18 утра, а он со вчерашнего утра дома не оказывался!
А тут и Петя заваливается. Ну, ясное дело, лыка не вяжет, а на лице и на шее следы явных любовных утех, про которые Клавдия тут же в голос:
Не моё это! Не моё! Валькины следы на теле моего законного мужа!
Савелий Кузьмич, начальник, то есть, на шум этот вышел. Но сразу же пресёк семейный мордобой и выяснение обстоятельств.
Вы, гражданочка — это он к Клавдии так уважительно — успокойтесь. Сами видите, Петя нынче не в себе. Пускай домой идёт, протрезвеет. Семейные ваши дела не путайте с государственнo-хозяйственными. По поводу измены его — для этого у нас в стране бракоразводный процесс существет, обращайтесь туда. А мы… Мы его тааак пропесочим! Пускай в себя приходит! Через два дня — собрание общее производственно-профсоюзное!
И вот за эти два дня ещё один конфуз произошёл. С нарядчицей Верой Овсянкиной. Девушка молодая, 21 год всего. Что с неё возьмёшь. Ветер в голове гуляет и ещё не улёгся. Все девки как девки: гулянки — танцульки — свиданки — поцелуйчики, а там, глядишь, семейная жизнь налаживается, как и полагается у людей.
У Овсянкиной же ещё в школе произошло помутнение разума на почве импортной швейной машинки, названием «Зингер». Она Вере от бабушки по наследству досталась. И так она к ней приноровилась, так ей понравилось на машинке стрекотать… Весь дом обшила. Кому блузку, кому сарафанчик, кому платьице на выпускной. А уж юбки — тут утром прийди с запросом, вечером — приходите, нате вам!
Ну и случился с Овсянкиной конфуз. В библиотеке городской попался ей журнал “BURDA” (истино вам говорю! Так и называется: “BURDA”) И выглядела она там выкройку «мини-юбка» называется. Говорят, в Англии какая-то придумала. А Верке — что? «Модно!» Ну ветер в голове, что с неё возьмёшь… Вобщем, приходит она на работу в этом самом — «Модно». Что тут сказать, контингент в конторе “МОЗЖУЙСКГАЗЛЕССНАБСБЫТ».
— это же мужской пол за 40, и бабы далеко за средним. Мужики не то что на своих «половинах» это самое «модно» не видело уже лет 20, а тут … Ну началось, конечно же:
— Вера, принеси, пожалуйста, мне справку за тыща девятьсот пятьдесят восьмой год о порубке дров за 3 квАртал!
Верка встаёт, идёт в архив, а ей вослед — пятнадцать пар жадных глаз. И так полдня.
И всё мужики с просьбами… Когда до неё что-то стало доходить, она юбчонку-то одёргивать стала, натягивать до коленок. А куда там! Когда талия с бёдрами не сходится! Так и просидела до конца дня пунцовая.
Мужчинам, конечно, картина эта в удовольствие, но не Марии Францевне, главному бухгалтеру. Видя прямо натуральный дисбаланс в рабочем режиме, который уже и к саботажу приближался, она к кабинету Савелия Кузьмича: тук-тук!тук-тук!
Через три минуты Савелий Кузьмич по громкой связи:
— Овсянкина ! Наряды мне по дровам за позапрошлый год принесите!
Тут Овсянкина чуть слезами не брызнула. Но сдержалась, собралась и отнесла начальнику наряды по дровам за позапрошлый год, и на стол положила. И вышла мееедлееенно-медленно, а ещё она бёдрами сексуально покачивала!
И пришлось конторе, в четверг это было, после 16:30, уже и день рабочий закончился,(но собрания никто не отменял, да народ и не торопился по домам потому как дождь лил…) обсуждать не только Петьку, но и Овсянникову.
С Петькой Кривулиным разобрались оперативно. «Шиш вам в рыло!» — ответствовал Леонтий на призыв Савелия Кузьмича:
— Кто за строгий выговор дровоколу Петру Дормидонтовичу Кривулину?
Смелый, смелый, однако, человек Леонтий Петрович! Да и не он один. Только две руки поднялись.
И во второй раз воскликнул грозно Савелий Кузьмич:
— Кто за то, чтоб обьявить Петьке Кривулину строгий выговор?
И уже не один Леонтий подумал про себя: «А шиш вам! Ишь, хорошо Савке с Манькой Францевной «принципиальность» изображать с ихним парным отоплением в доме! А мне через неделю к Петьке с деловухой идти на предмет поколки дров в обход квиточков казённых!»
И в третий раз жалобным уже голосом обратился начальник к обществу:
— Граждане члены профсоюза! Кто за Строгий выговор нашему остипившемуся товарищу Кривулину?
К рукам Савелия и Марии Францевны робко примкнулась ещё одна рука — «ума, чести и совести» коллектива парторга Вадима Ильича Брезьянова.
Видя такой расклад, Савелий уже второпях свёл дело просто к «Предупредить!» Единодушие в голосовании было полное.
Следующим пунктом повестки дня было «персональное дело» диспетчера Овсянкиной, выразившееся появлении на рабочем месте виде, «унижающем честь и достоинство сов.служащей».
По-перву, сам Савелий выступил с «увертюрой». А Верка же, «увертюру» и не слушала. Было в это время ей видение в образе Кольки Барсова. И будто бы говорит Коля Барс такими словами: Здравствуй, здравствуй, — говорит, — красуля всего нашего микрорай она Вера Овсянкина! И всё в тебе пригоже, но особливо ходули твои… Красивые они, в самый раз в дополнение ко всеобщей твоей красоте! Береги их, береги ходули свои!»
Так говорит ей Коля Барс, из соседнего двора пацан. В авторитете, между прочим, пацан. И только Овсянкина зарумянилась от этих слов, как с «главной арией» выступила Манька Францевна, которая глав. и бух.
— Ты молода, Вера, а я моложе была, пожалуй, когда влекомая позывами сердца и совести, пришла я в этот коллектив. А назывался он тогда «МОЗЖУЙСК -СОСИНАУГОЛЬ снаб и сбыт»(МОЗЖУЙСК-СоснаОСИНАУГОЛЬ). Газа ещё не было, Вера, Уренгой ещё не открыли… А были только сосна да осина, да уголь по заявкам железнодорожников.. Газа ещё не было, Вера, Уренгой ещё не открыли…
— Берёза ещё была — добавил Савелий Кузьмич, — но её только по разнорядке из райкома и только передовикам производства.
— Да-да, Савелий Кузьмич, — продолжила Францевна. — Но не об том речь. А речь о том, как в условиях резко возросшей потребности населения в дровах, мы, забыв о личном, только и отдавались работе.
— А ты думаешь, Овсянкина, нам показать нечего было? Думаешь, у нас красоты не было?
Тут кто-то из членов профсоюза выкрикнул: — Красота, она спaсёт мир!
А Петька Кривули, словно реабилитироваться хотел участием в общественной жизни весомо добавил: — Миру — мир! Нет войне!
Хорошо, Савелий цыкнул, пресёк эту самостоятельную инициативу.
И продолжила Францевна:
— У нас, хоть нитяные чулки с Катькой были, штопаные-перештопаные, потому как кошками драные, но и показать было что! Но не об этом мысли наши были! А об том, как план благополучно сверстать да выполнить! И странно видеть нынче молодую, комсомолку — а об чём думающую?
Тут опять кто-то встрял: — Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей!
— Думать надо о Долге, а не о «красе ногтей»! — веско возразила Маня Францевна.
При этих словах Леонтий Петрович даже вспотел. «Ещё чего! Ишь, удумала! Вся жизнь в долгах, как в «шелках», так что же ещё и думать про них прикажете?» — тихо-тихо про себя подумал Лентий. Тут неожиданно вспомнился ему фильм недавно просмотренный им обоюдно с Серафимой вовремя недавнего культпохода. Фильм был импортный, французский, потому билеты достали еле-еле. С комиком ихним в главной роли, с Фюнесом с приставкой Де. Фильм — так себе, Фимка только насмеялась вволю. Леонтию же запомнились невиданные прежде штаны по названию «шорты». Он ещё подумал тогда, хорошо бы в этих шортах прогуливаться в сезонное для тепла время. «Неужто всю жизнь в трениках провести?» — думалось ему.
Однако, после этаких слов Францевны, похоже, что был Леонтий обречён. Левая его кисть сжалась в кулак, в котором конфигурировался кукиш.
— Кто за то, чтобы объявить Вере Овсянкиной строгий выговор за оскорбительный внешний вид на рабочем месте, что вызвало нездоровую реакцию в нашем здоровом морально коллективе? — торжественным басом изрёк Савелий Кузьмич.
Правая рука Леонтия взметнулась вверх. Леонтий Петрович ошалело посмотрел на неё. Потом скосил взгляд чуть левее и вниз. Левая кисть по-прежнему была в позиции кулака с выпирающим из него кукишем. Взгляд Леонтия переместился в помещение. Картина изображала «лес» поднятых рук и такие же ошалелые взгляды, что был у него самого, вот только что.
Домой он возвращался задумчивым и мрачным. И даже то, что тучи развеялись и дождь прекратился, не могли развеять его тревожных мыслей. «Это что же получается, это — как же? Высшая нервенная система не контролирует свои придатки? И левая моя рука не ведает, что делается с правой? Это как же? И почему?»
На следующий день Верка пришла на службу с покрасневшимися глазами. «Небось осознала промашку… Угрызениями совести ночью измучилась…» — вещало коллективное мнение. Однако, оно резко изменилось, увидев Веркин наряд. На ней была юбка, которую по импортному называли «макси». То есть, совсем «макси», до пяток. Тут и стало понятно, что ночь у Верки была бессонной не из-за угрызений, юбку она себе ночью строчила. Мол, «вот вам! О «долге» буду теперь только думать!»
В этот день кому нужны были справки какие из архива, шевствовал сам к кладовке, на дверях которой висела проржавленная табличка: «АРХИВ».
По заведённому с некоторых пор ритуалу, супружеская пара Кузовкиных вечера проводила традиционно, то есть, традиционно скучно. Серафима удалялась в комнату, которая прозывалась у них спальней. Где-то когда-то ею вычитаное, с тех пор неукоснительно выполняемо ею: «Optimum medicamentum quies est» — «Лучшее лекарство — покой». По традиции она читала книгу при свете ночничка, обязательным атрибутом традиции была салфетка, которую промокались глаза. Леонтий же следовал своему пронципу: «Покой нам только снится!» А потому проводил вечера у телевизора, в ожидании теленовостей.
В этот вечер у Серафимы на повестке вечера была книга Анатолия Ракитина «Плакучая ива». Уже и салфетка была заменена на новую по причине полной влажности предыдущей, когда в комнатку быстрым шагом вошёл Леонтий.
-Фима! Фима! — возбуждённо проговорил Леонтий, — ты представляешь, в Китае народился 1 миллиард двестипятидесяти миллионный китайчонок! Это же… это же, что же это получается? А получается, что нынче каждый четвёртый на планете — китаец или китайка?! В «Новостях» сказывали, будто правительство китайское поздравило родителей и подарило китайчонку коляску!
Нельзя сказать, что Серафима совсем уж не прониклась этой новостью. Прониклась, но, как-то очень уж по-своему. Она повернулась на бочок(на правый), книга «Плакучая ива» отложена была на тумбочку, ночничок был выключен. В темноте услышано было её, Фимкино сопение, демонстративно сонное.
«Вот же, дурёха! — про себя подумал Леонтий, — не понимает важности демографического момента!» Так и укладывался он в постель, в размышлениях глобальных. Тут его сознания и коснулась мысль: «А какая же у них система размножения?» Мысль эта разбудила в его органах инстинкты. Он перевернулся на бок(на правый), оказавшись лицом к «лицу» Фимкиного затылка. Левую ногу свою Леонтий осторожно и нежно закинул на ляжку жены. Бёдра у Серафимы были крутые, и нога скатилась, приняв исходное положение, Он ещё раз предпринял попытку, результат был таким же. Тут-то Леонтий изменил тактику.Левой рукой он обхватил Серафимину талию, тесно прижавшись к её спине. Рука медленно и уверенно поползла вверх, пока не дотянулась до Серафиминого органа, именуемого бюстом. Реакция последовала незамедлительно и ощутимо. Резкий «тычок» Фимконого локтя прямо в поддых, полностью погасил все Леонтьевы инстинкты. Тут бы ему решительность проявить, настойчивость, вместо этого он проявил характер. Демонстративно перевернулся на противоположный бок(на левый) и засопел принципиально и харАктерно. Инстинкты ушли, на их место опять явились мысли о глобальной демографии. Вскоре, измученный мыслями, он пришёл к выводу: «Пора засыпать, ядрёна вошь!» Для ускорения процесса он стал считать китайцев. Заснул он на 176 китайце.
— Фима! Фима! Только что! Правительственное сообщение! Наш спутник заднюю сторону Луны сфотогра…
Он не договорил фразы. Картина, им увиденная, поразила настолько, что фраза так и застряла в горле. Подушка его, которую он называл самой сладкой вещью на свете, отсутствовала на своём привычном месте рядом с Фимкиной головой. Ошарашенный увиденным, Леонти вскричал:
— Что сие означает, Серафима?
В ответ он увидел указующий Серафимин перст. Перст же указывал на кушетку у противоположной стены, прямо под окном. На ней и возлежала любимая подушка.
— Как это, как это, Фимочка?
— Ты, Леонтий, изверг рода женского, — ответствовала жена. И уже на жалостливой ноте продолжила: — в грех всё вводишь, всё вводишь, а до греха-то и не доводииишь, сволочь!
И с этими словами она повернулась на бочок(на правый) и выключила ночник.
Леонтий вздумал было возмутиться, но проявил характер. Нарочито громкими шагами подошёл к кушетке, поправил подушку и занял горизонтальное положение.
Мысли, которые посетили его, было монотонными, серыми и тоскливыми. А размышлял он о бренности своего супружеского сосуществования с Серафимой. И так бы и размышлял он ещё дооолго. Но тут лучик бледного света коснулся его глаз. Леонтий попытался отмахнуться от видения, но не тут-то было. Лучик настойчиво напрашивался на то, чтобы у Леонтия открылись глаза. Он и открыл. Луна вошла ныне в сектор его местонахождения и нагло уставилась своим ликом в его глаза.
«Вот ведь, однако, хоть и спутник естественный у Земли, а ведь по сути — одинокий… Как и я…» — думалось Леонтию.
На ум пришли строки лермонтовские: «Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною Землёй, и лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой…»
И явилось ему почему-то осознание общности своей с Луною. Он привстал на кушетки на колени и так же нагло уставился на Луну.
— Ну, что, изгнанница, теперь мы с тобою вдвоём летать будем в «изгнании» над грешной Землёй… Как же ты задницу свою не уберегла? Позволила её сфотографировать… Ты — изгнанница, я — изгнанник… Ведь есть у нас теперь с тобою общность! Как тебе там, в одиночестве? А ведь теперь ты и не одинокая совсем, теперь у тебя есть я, а у меня — ты!
Успокоенный этой мыслью, Леонтий стал считать, сколько километров от его окна до луны.
На триста девяносто пятом километре он заснул.