Герман Плисецкий. Пустырь

Пустырь

С чего начать? С любого пустяка.
С пустого. С пустыря в окне вагона,

когда курьерский в пригород с разгона

влетает впопыхах осенним днем,

и вдруг: средь городского костяка —

пустое место, и на нем — ворона.
Пустырь. С него, пожалуй, и начнем.
Итак, пустырь.

На мертвой полосе бугров и сора

между корпусами, как шерсти клочья

на облезлом псе, клоки травы.

Глаза полны слезами.
Приснилась мне долина Алазани

во всей своей немыслимой красе!
Итак — пустырь. Определим предмет.
Поскольку пустоты на свете нет,

и даже пустоту между планет

и ту переполняет звездный свет —

мы пустырю дадим определенье:
ПРОСТРАНСТВО БЕЗ КРАСОТ И БЕЗ ПРИМЕТ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не путайте пустыню с пустырем.
Пустырь тосклив, как крик «старье берем!»
Берешь перо — и на пустом листе
Пэ тупо упирается в эСТэ.
Как ветра вой, как ржавый клок травы —

унылый У и безысходный Ы.
В пустыне тоже пусто.

Но взамен забора эР — в конце пустыни эН.
В пустыне — солнце, небо, караван,

на горизонте башни разных стран,

в уме у правоверного — Коран,

в суме у православного — Псалтырь…
Бог сотворил пустыню. Мы — пустырь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пустырь. Итака. Хитрый Одиссей,

состарившись в итоге жизни всей,

сидит на берегу, седой абориген.
И солнца средиземного рентген

просвечивает вековые дали.
У Одиссея на груди медали,

на десять метров в глубину

земля засорена обломками культуры:

горшки, колонны, лысые скульптуры,

остатки стен какого-то Кремля…
Он вспоминает блеск протекших дней,

а вкруг него пасутся, землю роя,

и дружелюбно хрюкают герои,

обманом превращенные в свиней.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Передо мной Пустырь грядущих лет —
ПРОСТРАНСТВО БЕЗ КРАСОТ И БЕЗ ПРИМЕТ.
Без пастыря бреду по пустырю,

забывшись, сам с собою говорю.
Такси мимо меня все в парк да в парк…
А с дерева ворона: «Карк!» да «Карк!»

Памяти Пастернака

Поэты, побочные дети России!
Вас с черного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами

крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой

в Тарханах,

как в тридцать седьмом в Святогорском.

Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,

хотя от стыда за страну свою плачу.

Какое нам дело, что скажут потомки?

Поэзию в землю зарыли подонки.

Мы славу свою уступаем задаром:

как видно, она не по нашим амбарам.

Как видно, у нас её край непочатый –

поэзии истинной – хоть не печатай!