Марина Шаповалова. НЕФОРМАТ

Мы пробуксовываем в 21-м веке. В нулевых радостно рванули в новое тысячелетие — казалось. А потом цепь, приковывающая наш паровоз к самой сердцевинной серёдке века 20-го, откуда он незаконно сбежал — эта цепь натянулась до предела и держит крепко на месте, только годы со скрежетом и снопами искр вылетают из-под колёс. Вот-вот отпружинит назад.
. . . . .

Войну изживали в несколько этапов. Сначала через правоту жертвы и жертвенный подвиг победителя — триумфально и жизнеутверждающе. В полном согласии с государственным дискурсом о «павших во имя». Елеем узаконенной скорби обезболивали страдания от ран и потерь. Когда немного отболело, а Оттепель разжала стиснутые зубы, словно очнулись и начали робко проговаривать недосказанное. Не вписываемое в каноны, но так и не забытое. Лейтенанты войны, партизаны вынесли на свет окопную правду. Она не подвергала сомнению историческую правоту народа-победителя, лишь обходила её пафос фронтовыми дорогами. Не отрицала беззаветного советского патриотизма, но уже топорщилась из-под него изломанными судьбами. Человек, исцеляясь исповедальным словом, поднимался над войной, становился почти вровень с победой. Уже мог прозвучать вопрос о том, чем для него победа обернулась. Но…

На этом надолго остановились — не всё ещё позволено было сказать, и мало кто сказать умел — считалось, что единственно верный язык описания войны найден и утверждён. Созданные лейтенантской прозой и облюбованные образы пошли в тираж, размножаясь на страницах и экранах. Топтались на них больше десятилетия, без числа воспроизводя в малых формах и спаивая в крепкие эпопеи под даты. Что-то кроме иногда просачивалось, привлекая внимание лишь не желавших поступаться принципами. Но когда 91-й год сломал идеологическую запруду, хлынуло из-под неё то же самое: те же окопы, дороги, лейтенанты, напрасные жертвы, но — всё больше, страшнее, грязнее и напраснее.

В этом же потоке с темой войны слился и перемешался весь сталинский террор. Никогда толком не проговорённый вслух, публично не отпетый. Давно пережитый жертвами втайне, проглоченный ими в молчании с кровавыми слезами. Только что заново обозначенный позднеперестроечными публикациями — ещё не вполне принятый сознанием к осмыслению. В хлынувшем потоке слова лагерной правды подверглись той же инфляции: больше, больше, ещё больше! Круче, ужаснее! Успевшие проскочить сюжеты и судьбы тут же обратились трафаретами потребительского формата. Коллажи множились, набивая оскомину. Лавина ещё неслась, когда читать о войне и репрессиях совсем перестали. Кино смотрели лишь ради любимых артистов, игнорируя примелькавшийся антураж.
В пространствах национальных дискурсов новообразованных государств штампы легко перелицовывались и дополнялись этническим колоритом, создавая впечатление как бы некоторой новизны: страшнее, грязнее и ужаснее — это не про нас, а про то, от чего мы освободились! Это их палачи в ГУЛАГе издевались над нами, их окопы и лейтенанты хуже фашистских — краски ещё можно сгущать, но формат тот же. Легко заходящий и выходящий, ничего не задевающий.

Неформат однажды пророс из залакированных шрамов окопной правды: незалеченное проступило женским лицом войны. Заговорило сквозь стыд прежде непроизносимыми словами, не о героическом, не о смертельно-страшном — о совсем невозможном. Немыслимом вне ада той войны — как утопленный матерью младенец, плачем выдававший врагу партизанский отряд. Вытекло последним кровавым гноем и зажило, наконец.

Не война тянет нас назад пошлыми маскарадами реконструкций — цепи прикованы к омертвелому в нашей памяти. Мы давно не чувствуем боли, не понимаем, как оторваться. Не знаем, можно ли откупиться. Был у нас фолиант в руках, что-то как раз про эти оковы и свободу, но пошла такая пьянка, всё завертелось — мы разорвали его на фантики, наштамповали конфетти дыроколом. Как теперь быть? Откуда узнать? Из чего собрать утраченное, если все форматные компиляции — туфта и мишура? Где не сто миллионов истреблённых, а всего-то пять — ерунда, и не о чем говорить, а выдуманные ужасы лишь раздражают на фоне монументальных свершений.

Мёртвое скрепляет намертво. А заживают только болящие раны. Мы обречены на травмирующий неформат, болезненный, воссоздающий подлинное переживание. Если мы не сможем создать его новым языком описания, то подбирать слова нам потом заново придётся под описание реального и полноценного трагического опыта.