Татьяна Хохрина

Мой дед, мамин отец, был белобилетником — до войны у него уже было два инфаркта и он был совсем не боец. Но в Первую мировую воевал и был в немецком плену. Поэтому по-немецки, который успешно лег на его родной идиш, говорил чище, чем по-русски и по-украински, хотя в Донецке, или как тогда называли — в Сталино, это мало пригодилось.

Осенью 41-го года немцы стремительно двигались по Украине и ясно было, что вот-вот Сталино будет под ними. Все боеспособные мужчины уже были мобилизованы, поэтому в городе оставались преимущественно женщины с детьми, инвалиды ну и еще некоторые работавшие на важных промышленных объектах и их руководители.

Эвакуация производилась довольно хаотично, выборочно, с очень скудными усилиями и средствами и было ясно, что выехать удастся совсем немногим. Настроения при этом были самые разные. Украина немцев помнила и не очень боялась, коммунистов же многие недолюбливали, репрессии перед войной были жесточайшие, а работа в шахтах на износ, так что некоторые смотрели на грядущую оккупацию не только со страхом, но и с надеждой.
Конечно, и до Сталино доходили слухи о немецких зверствах особенно в отношении еврейской части населения. Но до войны мы с немцами дружили, так что эти темы в официальной печати были непопулярны, а с началом войны в основном имели форму именно слухов, а слухам верить многие не хотели. Друзья говорили деду, что такой первоклассный портной и при немцах прекрасно проживет, да еще зная немецкий, а его опыт пленного — прямое доказательство немецкого гуманизма. Однако дед сказал, что если слухи правдивы хоть на один процент, надо бежать.

Было продано все и собрана приличная сумма. Дед, обшивавший в том числе и городское начальство, знал как и к кому стучаться, и буквально накануне прихода немцев была куплена разбитая, списанная теплушка, которую быстро подлатали и был объявлен сбор.

Мужчины, про которых любили потом говорить, что они в войну в Ташкенте отсиживались, на самом деле к этому моменту, если еще были живы, отсиживались в окопах, танках, на передовой, а дед в это время собирал их жен, матерей и детей — родни было море, да и друзья с соседями присоединились. Маленькой моей маме даже любимую куклу дед не разрешил взять, сказал, что на это место может сесть ребенок. Так что набились, как сельди в бочку.
Остались только те наивные оптимисты, которые рассчитывали на немецкую культуру с милосердием. Они их на себе почувствовали 30 апреля 42-го, падая с простреленной головой в шахту 4-4-бис. Из тех наших близких, кто остался, а было их порядка 35 человек, в живых остался один мамин двоюродный брат, которого спрятала его ясельная нянька.

А те, кто послушал деда, кряхтя, рыдая и чертыхаясь, втиснулись в ту теплушку и под обстрелами, бомбам и, голодая, в тесноте и грязи, но доехали до Казахстана, высадились на станции Отар и дожили до возвращения в освобожденный Сталино.

Тут мне хочется на минуту остановиться. Я не раз уже говорила об этом и не могу не повторить, как трудно переоценить то отношение и ту готовность, с которой приняла несчастных беженцев тогда Азия, разделив с ними скудный хлеб и жалкий кров, став для многих не только временным убежищем, но и нередко новым родным домом, поддержав стариков и растерянных женщин, обогрев сирот и пройдя общий со всеми путь. В отличие от более поздних нас, снобистски кривившихся и возмущавшихся понаехавшими джамшутами и равшанами, там оказавшихся в безвыходном положении людей встречали без предубеждения и куда гостеприимнее и мои близкие всегда вспоминали жизнь в Казахстане с огромной благодарностью и нежностью.

Казахстан распахнул свои двери приезжим, даже плохо понимая, кто именно нагрянул. Бабушка рассказывала, что пустившие их на постой хозяева быстро нашли с ними общий язык и одобрительно говорили:»Хорошо, что вы к нам попали! Вы люди как люди, хорошие, добрые люди. А вот говорят, ябреи приедут — тогда беда, из детей малых будут кровь выпускать и пить для здоровья!»/ Бабушка уж не стала хозяев пугать и объявлять, что «ябреи» уже тут.

Вообще вся это сумятица, ужас, путаница, переселение народов порождали массу самых разных ситуаций, в основном трагических. Близкие теряли друг друга, отставали от поездов, заболевали и их снимали на полустанках, распределяли членов одной семьи в разные жилые пункты. Кто-то все время кого-то искал, поэтому больше всего жизнь кипела на станциях и вокзалах. Моя великая кулинарка бабушка пекла простые лепешки и посылала маму на вокзал угощать вновь прибывающих и выяснять, нет ли кого из Сталино и есть ли оттуда новости, особенно об оставшихся близких.

Однажды это едва не кончилось бедой. 10-летняя мама подошла к очередным приехавшим и начала их расспрашивать. Оказалось, что они из Сталино. Назвав свою фамилию, мама вдруг услышала:»Ааааа, Соня, портного дочка, приёмная….» Мама оцепенела. Дело в том, что бабушка родила ее на 14-м году супружества, так что у непосвященных могли быть любые фантазии. И хотя мама была как две капли воды похожа на своего отца и купалась в родительской любви как любой долгожданный и выстраданный ребенок, она сразу начала вспоминать ссоры с родителями, какие-то обиды, незаслуженные, как ей казалось, упреки и наказания, так что пока дошла от вокзала домой, была уже уверена, что она действительно приёмная.

Две недели мама скрывала свое страшное открытие, почти не ела, все время плакала и родители не знали, что и думать. Потом наконец призналась. Бедная бабушка по всем окрестностям сгоняла близких родственников и старых знакомых, чтоб они доказали или подтвердили моей маме, что она — родная дочь своих родителей. Это было не просто, хотя нашлись и свидетели бабушкиной беременности, и врач, принявший роды, и еще десяток посвященных, и даже те, кто знал дедушкиных однофамильцев, действительно имевших приемную дочь Соню, но червь сомнения еще долго селился в детской встревоженной душе.

Эвакуированные прожили в Казахстане два года, а в конце лета 43-го, когда стало известно, что бои ведутся уже на подступах к Сталино, засобирались домой, хотя быт вроде уже был налажен, была работа и семья не голодала. Но они легко снялись с места и в сентябре, буквально через десять дней после освобождения Сталино уже подъезжали к родному городу.

Однако он встретил их неласково, куда хуже, чем когда-то станция Отар. В их доме жили другие люди, везде можно было встретить вещи и предметы растащенные у них. То, что было оставлено на хранение, похоже, домой не собиралось и прижилось у новых хозяев. Да еще вернувшимся не раз, не стесняясь, открыто говорили, что по ним не соскучились, их не ждали, без них был воздух чище и зря немцы не решили еврейский вопрос окончательно.

Но самое страшное было, конечно, не это. Самое страшное было в том, какую мученическую смерть приняли все близкие, оставшиеся под немцами. От грудных детей до глубоких беспомощных старух. Среди погибших была бабушкина родная сестра с мужем и тремя дочерьми. По слухам всех расстреляли с другими евреями 30 апреля у шахты 4-4 бис. Место расстрела было известно, в шахте трупы находились на большой глубине в холоде и разряженной атмосфере, поэтому тела начали поднимать для опознания. И моя маленькая, хрупкая бабушка, не дрогнув, месяц ежедневно ходила на место казни искать сестру и членов ее семьи. Она их не нашла, хотя позже выяснилось, что бабушкина сестра и ее муж были уничтожены именно там.

А вот их дочерей, удивительно красивых девочек 17, 14 и 12 лет из расстрельной очереди вывел пожилой русскоговорящий немец из прибалтийских, они почти до прихода наших продержались в садоводстве под городом и так осмелели, что рискнули пробраться в город посмотреть, что стало с их домом. Там во дворе их встретил одноклассник средней девочки и тут же выдал. Девочек расстреляли в своем же дворе и закопали там у помойки. И многие завидовали бабушке, что она знает, где лежат ее близкие…

И все же жизнь продолжалась. Дед начал обшивать местных начальников, временных и постоянных, военных и штатских. Семье вернули их дом. Потом начали возвращаться раненные и контуженные сыновья, мужья, братья и отцы тех, кого расстреляли в шахте. При этом они были поражены в правах как те, чьи родственники были на оккупированной территории. И хотя их родственники были на оккупированной территории в могиле, даже это стало предосудительным. Поэтому работы у деда прибавилось.Ведь за каждый сшитый костюм или пальто недострелянному возвратившемуся прощали расстрелянную родню и позволяли вернуться в родной дом.

К концу войны все, кто уцелел, наконец собрались вместе, только вторая бабушкина сестра, узнав, что ее репрессированный муж жив и находится в лагере в Дудинке, за Полярным кругом, рванула туда и прожила семь лет в надежде его увидеть за оградой лагеря. Дед стал болеть и задыхаться в донбасском климате, бабушка все время плакала, что не может ходить мимо окон убийц своей сестры, и семья перебралась наконец в Малаховку. Туда же приехала бабушкина сестра из Дудинки, похоронив мужа, сактированного умирать. Там же в Малаховке мама встретила моего папу и с тех пор Победу они отмечали общую и все вместе, как вместе ее ждали и делали для нее что должно.

Поэтому, если бы мне пришло в голову организовать свой бессмертный полк, я поставила бы в одну шеренгу не только воевавших родных, погибших и вернувшихся, но и тех расстрелянных в шахтах несчастных, и тех, кто ковал победу в тылу, и тех жителей Азии, принявших эвакуированных, и тех, кто пахал на лесоповале и в лагерных шахтах, и всех тех женщин и детей, выстоявших и умевших ждать.