Анатолий Головков. ОТКУДА МЫ РОДОМ

Мама говорила:

— Видишь, вон та евреечка на фото? На мою подругу Ривку Гольцман похожа! Копия Ривка!

Мама говорила, что перед тем, как немец на нас пошёл, на Москве, значит, так было. Обратишься к первому встречному — как родня. Начинали сходу — как в попутчики в вагоне, без церемоний.

Смотрели на ромбики пурпурные, орден Красного Знамени, шептались: Испания! И тихонько офицерику — сжатый кулак, мол, рот фронт! Улыбался, подмигивал…

— А можно веточку сирени вашей, на свиданку бегу?

— Да забирай весь букет, на даче еще нарву.

Малыш без присмотра? Сразу: чей ребенок?..

Вам стрептоциду красного? На Серпуховке вчера давали. И рыбий жир, по 2 пузырька в руки… Товарищ, не надо! По одному!

Но как же Лубянка, мам? Как же эта петля на шее, молчание круговое?

— А вот лифт по ночам, у нас, помнишь, на Большой Калужской? Боялись его пуще чёрта! Скрип-скрип!.. К нам идут? Не-а, вроде не к нам?

Это т-с-с-с, не болтай! — стало частью жизни, говорила мама. Условием. Правилом. Не заводили об арестах. Даже наедине. Даже если доверяли. А у нас в семье — как о чем-то стыдном, вроде воровства. И верили: придет время, повесят вурдалаков прилюдно на площади. На Лобном месте погоны сорвут, да башку долой.

А эти, с фотографии?

Скоро лучшие из них на фронте головы сложат.

Почти весь мамин класс — на обороне Москвы.

Потом почти вся ее группа из Первого медицинского.

Самое сложное понять, что с нами потом такое произошло, что ничего не дорого.

Как в людях прорастает Каин, поднявший руку на Авеля. Через 77 лет после того, как головы в одних блиндажах клали, еще не все заросли.

И с чего, едрёна картина, таки начинается родина?

Для меня — с кабины лифта, где пахло старым лаком. С лоскутного одеяла бабушки. С отполированного пальцами ствола нагана в руке красноармейца на «Площади Революции». С одуванчиков в Сокольниках.

С первого глотка «Московской» и первой «Беломорины» в зубах.

С первой драки за школой.

После чего тебя уже считали мужиком.

А мужики не плачут.