Иван Толстой

 

В Москве умер 83-летний Александр Горянин — писатель, историк, переводчик.

Ни одно из этих определений не сидит на нем по росту и размеру. Он во всем был штучным и всегда удобным для собеседника.

В английском есть выражение: make yourself comefortable. Эта черта была в Горянине природной. Вы никогда не испытывали с ним ни малейшего напряжения.

Он родился писателем — сразу, без посторонней выучки желая смотреть и запоминать, влюбляясь в слова, в книги, в шум прошлого, в человеческую находчивость и остроумие.

Не знаю, было ли что-то на свете, что оставило бы его равнодушным. Не проверял, но и не удивился бы его интересу к работе какого-нибудь коленного вала или приключениям бензольного кольца.

Его приятель Александр Шлепянов сказал как-то иронично: «Какой Вы, Саша, культуроемкий».

Есть люди, из чьих уст сведения льются вольно, не бурля и не пенясь, не преизбыточествуя. Ибо сведения эти всегда меньше того, что знает их носитель. Горянин не щеголял познаниями, не хотел повалить собеседника на лопатки, но всегда покорял бездонными запасами уютных исторических закоулков — о кромвелевской Англии, о екатерининских постельничих, о деталях союзнической высадки на Корсике. Глобус его прошлого вращался вокруг самой надежной оси — бескорыстной жажды познания.

25-летним аспирантом-географом Ташкентского университета он в 1967 году приехал в Москву и чуть ли не в первый вечер познакомился в Исторической библиотеке с сотрудницей спецхрана (а против неаполитанской красоты Горянина мало кто мог устоять), и вот он уже ночь напролет читает «Дар» и «Приглашение на казнь».
Я, говорит он, посчитал бы бесчестием не написать Набокову письмо о своем восторге от его прозы. Пошел в справочный зал Ленинки, взял свежий Who’s Who, выписал набоковский адрес в Монтре и опустил письмо в обычный московский почтовый ящик. И за следующие двенадцать лет забыл об этом: ну, пропало, и пропало.
Но в 1979 году жена Горянина Ира, оказавшись в Ташкенте, зашла по старому адресу справиться, не приходили ли за эти годы какие-то письма. И соседи вручили ей обычный советский конверт с обратным ленинградским адресом.
В Москве, уже дома, конверт вскрыли. Это было письмо от сестры Набокова Елены Владимировны. Я сейчас нахожусь в Ленинграде, — писала она, — у своих друзей. Не знаю, найдет ли Вас моя записка после стольких лет. Но я хочу сказать Вам, что мой брат получил тогда Ваше письмо. Он был поражен, как мог молодой человек 25 лет в стране, где все воспитаны на Шолохове, так глубоко понять его книги. Больше всего на свете он боялся повредить Вам. Он скопировал Ваше письмо, носил его с собою и время от времени читал своим близким друзьям.
А если бы Ирина не поехала тогда в Ташкент? А если бы соседи задевали куда-нибудь ненужную корреспонденцию? А если бы Елена Владимировна Набокова никогда больше не приехала в Ленинград?
Но все обернулось самым лучшим образом. Герои этой драматической сказки встретились и подружились, Горянин получил в подарок набоковские книги, перевел (на пару с Михаилом Мейлахом) роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» — и это на мой взгляд лучший перевод Набокова на русский язык. Даже так: единственный, от которого не веет переводом, настолько он написан по-набоковски.

Если я знал в жизни настоящего подпольщика (не по политическим взглядам, а по поведению), то это был Горянин. Крепость его нервов и умение хранить тайну казались нездешними. Весной 1989 года я вернулся из своей первой в жизни заграничной поездки и привез несколько чемоданов тамиздата. Стал показывать Горянину. Он с любопытством разглядывал. Две книжки попросил почитать. Я ответил, что одну — пожалуйста, а о второй собираюсь завтра рассказывать по Радио Свобода (я делал тогда пятиминутные сюжеты из ленинградской квартиры). Это была лондонская книжка архитектора Нины Потапович-Молинье «Разрушение храма Христа Спасителя». «Скажи, когда в эфир выйдет», — попросил Горянин.

Через неделю я привез ему желанную книжку о храме. «Жаль, они оставили только пятую часть, — произнес Горянин, безмятежно перелистывая этот миниатюрный альбомчик. — Там были любопытные свидетельства. Ну, спасибо, что хоть так».

Какое-то странное тепло стало подниматься во мне изнутри. Я неожиданно все понял: «Ах, ты хитрец… Так это ты написал! Ну, у тебя и выдержка…»

Он знал всё. Названия звезд и античную мифологию, третьестепенные французские романы, художников-иллюстраторов провинциальных детских изданий, забытые русские романсы, распространение Живучки ползучей в западных австралийских штатах, историю разделения христианских церквей и детали раскопок в предгорьях Памира.

Не знаю, какой еще географ в свои 30 лет (и в запертом СССР) мог бы написать для Краткой литературной энциклопедии пространную статью «Многоязычие» — об использовании во всей мировой литературе нескольких языков одним писателем. Здесь были и классик фарси Саади и тюркоязычный Бабур, и каталанец Раймунд Луллий, и армянин Саят-Нова, и ранние возрожденцы, и переведенный один раз в 1920-е Мадариага и никогда не звучавший по-русски Беккет.

Он предупреждал о некорретности причисления к билингвистам Шамиссо, Конрада, Эредиа, Арлена, Ионеско и Нараяна. И указывал на трехязычие подпольного в ту пору Набокова.

Загляните в девятый (дополнительный) том КЛЭ и скажите, можно ли было чем-нибудь удивить Горянина в 1979 году?

Мы подружились на общей любви к городу (никаких Ленинградов, прошу тебя, только Петербург!), на способности
быть счастливыми вопреки существованию советской власти, на интересе к хорошо закрученным сюжетам истории. И на ничем не объяснимой «химии», которая возникает между двумя, казалось бы, ничем не похожими людьми.

А потом я с концами уехал в Париж, а он полюбил Лондон и дважды (от пуза) водил меня через Челси к Трафальгарской площади, зная и чувствуя Лондон так, как мы когда-то знавали Петербург. А потом годами не виделись, но он выступал на «Свободе» с передачами о Гражданской войне.

За это время он выпустил пол полки исторических книг: «Мифы о России и дух нации», «Традиции свободы и собственности в России», «Россия: история успеха» и другие. В 2001 году опубликовал автобиографическую повесть «Груз» — о доставке в СССР западных изданий Библии.

А года три назад я спохватился, что занятый выше головы историей Горянин так и не написал своих воспоминаний. И уговорил его готовить по главе в месяц. Он отнесся к заданию со всей ответственностью, регулярно садился к компьютеру и начитывал в микрофон главу за главой. Тридцать шесть раз. В тридцать седьмой, в минувшем декабре, он написал мне, что чувствует себя слабовато (он был уже смертельно болен, но терпеть не мог жаловаться), не хочет портить впечатление. Не могу ли я как исключение заменить его. И 37-ю главу я прочел как диктор.

Всем известно, каким странным предчувствием звучат последние строчки человека. Оказавшаяся последней 37-я глава заканчивается таким абзацем памяти друга:

«И я знаю, что 19 декабря у старого дуба в Ричмонд-парке, где развеян сашин прах, обязательно соберутся несколько человек, любивших его. Мысленно я буду с ними».

Горянин умер пятого мая, в пасхальное воскресенье. Он не воскрес, но для меня он абсолютно бессмертен.