Анатолий Головков. ДЕСЯТИМЕТРОВКА

С Михаилом Михайловичем Козаковым мы когда-то беседовали в Переделкино по поводу романтизации коммуналки в его «Покровских воротах».

Лет через двадцать после премьеры.

Он еще ничего не знал про свой рак, вернулся из Израиля в Москву и занимался труппой «Русская антреприза».

«Ворота» получились милыми, смешными. Легко узнаваемыми по типажам, которые придумали они с Зориным. И монологи персонажей Москва быстро разобрала на цитаты.

Мне понравился Броневой и до сих пор безумно раздражает младой Меньшиков.
— Фильм, — говорил я Козакову, — получился классный. Но такой же далекий от эстетики наших общих знакомых, как КГБ от «Детского мира».

Хотя они в соседних домах.

Козаков вздыхал.

— Что ты знаешь о КГБ, сынок?

Справедливо. Я знал о КГБ уж точно меньше Михаила Михайловича.

Одна из лучших — песня о коммуналке у Высоцкого.

Ничего нет и не было романтического в коммуналках: за редким исключением — пещеры зависти, ненависти и отчаяния (личный опыт).

Редкие исключения — это когда соседи становились едва ли не родней, и потом скучали друг по другу.

Самым безобидным мне казалось жилье бабушки. На три соседки. Соседки варили совместный борщ. Покупали сметану вскладчину. Но при этом одна закрывала на ключ шкафы, другая повесила замок с корабельной цепью на холодильник «Саратов».

На Малом Левшинском нас с женой донимала училка интерната для умственно отсталых. Она воровала у детей конфеты, несла в семью. Муж ее был отставной мент, всегда со свисающим через трусы пузом, запахом тухлятины изо рта, и в майке — пупсик!

— По таким, как ты, жидовская сука, — шипел он мне в коридоре на ухо, — Бутырка плачет! И друзья твои как один антисоветчики! Особенно этот! Щекучухов, что ли… Щекочихин!

Юрка брал гитару на кухне, глядя на майора озорно, пел:

— Ах, начальничек, ключик чайничек, отпусти на во-олю!

Майор шел к себе, хлопал дверью так, что сыпалась штукатурка.

Когда мы переезжали на Беговую, несли вниз коробки под матерщину майора и площадную ругань его жены, я на лестнице сказал училке то, о чем впоследствии пожалел:

— А знаете, Мария Петровна, вы ведь прожили жизнь напрасно! Совсем зря! Вот, кому от вас было когда-нибудь хорошо? Мужу? Сыну?..

Не надо было. Наверное, чересчур жестко.

Да, говорят, обоих уже нет среди живых. Сын пошел служить в ментуру.

На Бронной посреди кухни сидела баба, парила ноги в тазике. И говорила нашим гостям — Женьке Дворжецкому, Васе Мищенко, Сережке Шкаликову, Андрею Бородину:

— Непрописанным жильцам и жилицам — ни ванны, ни туалета!

— А куда ж нам, тетя Поля? — Актеры смеялись! — Не в раковину же?

— А вот топайте в кафе «Лира», там есть сортир. Может, пустят!

Ее сосед, потом известный адвокат Муратов, высовывался на крик из двери.

— А не вы ли, Полина Матвеевна, в войну сахар воровали?

— Я?! Я?! Кто тебе сказал?! Я не воровала, я только торговала!Тут выходила набожная старушка из другой комнаты, откуда вечно тянуло могилой и ладаном. Клала на себя крест.

— Воровать не грех, когда есть охота! Нету, не грех!

Они и сейчас есть в Москве, такие квартиры, воспетые и проклятые. Забытые — и всё еще коптящие небо.

Как и вся наша прошлая жизнь.

По которой можно всплакнуть, а можно и улыбнуться.