Татьяна Хохрина ко дню рождения Владимира Нарбута

В этот день в 1888 году родился замечательный поэт-акмеист, прозаик, редактор и литературный критик ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ НАРБУТ. В этот же день пятьюдесятью годами позже, в 1938 году по постановлению тройки он был расстрелян, а в 1956 г.посмертно реабилитирован.

В. Нарбут родился в Черниговской губернии, в многодетной семье, блестяще окончил Глуховскую классическую гимназию, а позже учился в Петербургском университете сразу на трех факультетах: математическом, восточных языков и филологическом. Еще в студенческие годы он увлекся литературной деятельностью, печатался в петербургских журналах, сблизился с С. Городецким и Н. Гумилевым, вошел в Цех Поэтов с момента его образования и стоял у истоков акмеизма.

Первый его сборник «Аллилуйя» вызвал не только скандал в литературных кругах, но острую критику властей и религиозных деятелей. Чтоб избежать судебного преследования Нарбут вместе с Гумилевым уехал на полгода в этнографическую экспедицию в Сомали и Абиссинию.

Вообще, несмотря на то, что в юности он перенес тяжелую болезнь и на всю жизнь остался хромым, что позволило позже В.Катаеву в «Алмазном венце» зашифровать его под прозвищем Колченогий, Нарбут был человеком отважным, многократно участвовал в военных действиях, поддерживая левых эсеров, а потом сблизившись с большевиками. Но его политическая позиция была неочевидна, в 18-м году семья его была подвергнута нападению большевистского отряда, брат Владимира Нарбута при этом был убит, а сам Нарбут тяжело ранен, потерял руку и чудом не погиб.

После Гражданской войны Нарбут возглавлял отделения РОСТа в Одессе и Харькове, занимался преимущественно редакторской работой, был дружен с Багрицким, Олешей и Катаевым. Позже он переехал в Москву, но там попал в поле зрения НКВД, был обвинен в буржуазном национализме, сначала осужден на пять лет лагерей, сидел в дальневосточных лагерях, Магадане и на Колыме. На Колыме в разгар гаранинщины — массового террора в колымских лагерях — он был осужден вторично и в день своего пятидесятилетия расстрелян. Он не только был уничтожен физически, он был практически вычеркнут из истории литературы ХХ века, и имя его до перестроечных публикаций оставалось практически неизвестным.

СОВЕСТЬ

Жизнь моя, как летопись, загублена,
киноварь не вьётся по письму.
Я и сам не знаю, почему
мне рука вторая не отрублена…
Разве мало мною крови пролито,
мало перетуплено ножей?
А в яру, а за курганом, в поле,
до самой ночи поджидать гостей!
Эти шеи, узкие и толстые, —
как ужаки, потные, как вол,
непреклонные, — рукой апостола
Савла — за стволом ловил я ствол,
Хвать — за горло, а другой — за ножичек
(лёгонький, да кривенький ты мой),
И бордовой застит очи тьмой,
И тошнит в грудях, томит немножечко.
А потом, трясясь от рясных судорог,
кожу колупать из-под ногтей,
И — опять в ярок, и ждать гостей
на дороге, в город из-за хутора.
Если всполошит что и запомнится, —
задыхающийся соловей:
от пронзительного белкой-скромницей
детство в гущу юркнуло ветвей.
И пришла чернявая, безусая
(рукоять и губы набекрень)
Муза с совестью (иль совесть с музою?)
успокаивать мою мигрень.
Шевелит отрубленною кистью, —
червяками робкими пятью, —
тянется к горячему питью,
и, как Ева, прячется за листьями.