Автор: Шесть лет назад не стало Евгения Евтушенко.
„Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу.“
Кем только не называли поэта: конформистом, приспособленцем, „эпатажником“, плагиатором, космополитом, агентом КГБ…. Свой среди чужих, чужой среди своих… В книге диалогов Иосифа Бродского с Соломоном Волковым Бродский называет поэта Евтухом. В прозвище, напоминающем „вертухай“, ощущается презрение Бродского…
Да, у них были очень разные биографии.
Один – официально признанный, свободно выезжающий за рубеж, вхожий в дома и кабинеты сильных мира сего… И другой – в 22 года отправленный в „психушку“, затем этапированный на поселение в Архангельскую область. „Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…“… А еще через 10 лет, вынужденный покинуть Союз, никогда больше не увидевший своих родителей… Человек, которого Бродский называл Евтух, был для него символом лжи и лицемерия ушедшей страны.
И все же, все же…
Если бы Иосиф Александрович слушал нас, я напомнил бы ему об одном случае, вскользь им упомянутом. О том как по возвращении из ссылки он, не имевший где остановиться, пришел в дом одного прекрасного человека и замечательного поэта, но тот отказал ему… Я не назову имени. Никогда не считавший себя „рыцарем без страха и упрека“, я не могу требовать этих качеств от других.
Но вернемся к Бродскому. Он пошел тогда к Евтушенко и тот приютил Иосифа… Благодеяния, вынужденно принятые от людей неприятных нам, часто лишь усиливают неприязнь. Но если ты уж принял их, разве не правильно будет скрепиться?! И вспомнить, как все тот же „презренный“ Евтушенко пытался, пусть в урезанном цензурой виде, но опубликовать твои стихи…
И еще мне хотелось бы спросить у Бродского: как получилось, что этот Евтух написал быть может самые важные для самоопределения, самостояния личности строчки? Написал тогда, когда все молчали? И почему, в отличие от Евтушенко, соединившего свою судьбу с нашим народом, Иосиф Александрович всячески сторонился своего еврейства?
Закончу текст давними строчками, звучащими сегодня по-особому.
ТАНКИ ИДУТ ПО ПРАГЕ
Танки идут по Праге
в затканой крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
Боже мой, как это гнусно!
Боже — какое паденье!
Танки по Ян Гусу.
Пушкину и Петефи.
Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрева
и человека в футляре.
Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.
Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрева на глотке?
Танки идут по склепам,
по тем, что еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.
Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?
Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это — родные танки?
Прежде, чем я подохну,
как — мне не важно — прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной — без рыданий —
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге».
Евгений Евтушенко, 23 августа 1968