Дмитрий Быков. ЕВГЕНИЙ ЗАМЯТИН

(Этот текст мной получен от  Игоря Юдовича)

В этом году — 1 февраля по нынешнему стилю — надо бы отметить 139 лет Евгению Замятину, но широкий читатель вспомнит о нем вряд ли. После краткого периода посмертной славы в 1987-1990 годах, когда роман «Мы» широко переиздавался, иногда в одном томе с другими великими антиутопиями XX века — с «1984», скажем, или с «Дивным новым миром», — Замятин, говоря словами его старшего товарища Блока, «стал достояньем доцента». Научные работы о нем, равно как и сборники типа «Новое о Замятине», исправно выходят; защищаются диссертации по его драматургии, а в Петербурге даже ставится «Блоха», хоть и с огромными искажениями политического и клубничного свойства; «Мы» входят в институтскую программу, прочие тексты переиздаются, но не сказать, что часто перечитываются. Объяснить это просто, и Замятин не виноват: сбылись совсем другие антиутопии, тоталитаризм на поверку оказался царством всеобщей деградации — как интеллектуальной, так и нравственной.

Всеобщая прозрачность, которая так пугала Замятина и некоторых его современников, достигнута не благодаря тотальной слежке, а при помощи Интернета, ставшего средой общения, обитания, приобретательства и доносительства. Все знает не Большой Брат, а Гугль. Аверинцев писал, что XX век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы; XXI их таки снял — по крайней мере с повестки дня — или загнал в подсознание.

Оказалось, что спасти человечество — или отсрочить его гибель — можно не по сценариям Маркса или Адама Смита, а по рецепту, озвученному Леоновым в «Пирамиде»: единственное условие выживания — деградация, спуск назад, ибо если развитие пойдет прежними темпами — самоуничтожение неизбежно. В СССР все сравнивали с 1913 годом, и в этом был глубокий смысл. Человечество — во всяком случае европейское, да отчасти и американское — остановилось именно на уровне 1913 года. Дальше две мировые войны (а по сути, одна с перерывом на Великую депрессию и Великую репрессию) последовательно снижали его уровень; вся вторая половина XX века пошла на отползание от края бездны.

Замятин в «Биче Божьем», который считал самым совершенным своим произведением, довольно точно это описал применительно к концу Римской империи:
«В июльский день, когда земля лежала с черными, пересохшими, растрескавшимися губами, по ее телу прошла судорога. Земля выла круглым, огромным голосом. Птицы с криком носились над деревьями и боялись на них сесть. Молча падали на дали стены, церкви, дома. Люди бежали из городов, как животные, и стадами жили под открытым небом. Время исчезло. Никто не мог сказать, сколько часов или дней это длилось.

Вся покрытая холодным потом, земля наконец затихла. Все бросились в церкви. Сквозь трещины в сводах зияло раскаленное небо. Пламя свечей пригибалось от человеческих испарений, от тяжести выбрасываемых вслух человеческих грехов. Бледные священники кричали с амвонов, что через три дня мир разлетится в куски, как положенный на уголья каштан.

Этот срок прошел. Земля по временам еще чуть-чуть вздрагивала, но она уцелела. Люди вернулись в дома и начали жить. По ночам они знали, что все прежнее кончилось, что теперь жизнь надо мерить месяцами, днями. И они жили бегом, коротко, задыхаясь, спеша. Как богач перед смертью торопится все раздать, так женщины, не жалея, раздавали себя направо и налево. Но они теперь не хотели больше рожать детей, груди им стали не нужны, они пили лекарства, чтобы стать безгрудыми.

И как женщины — незасеянными, бесплодными оставались поля. Деревни пустели, а города переливались через край, в городах не хватало домов. Было нечем дышать в театрах и в цирках, не замолкала музыка, огни не потухали всю ночь, красные искры сверкали в шелку, в золоте, в драгоценностях — и в глазах».

Во всем этом мы теперь и живем: в быстром, задыхающемся и бесплодном времени. И что все бросились в церкви — тоже правда, и что поля и женщины больше не хотят рожать, потому что незачем. В старой Европе все это было понятно, и Замятин, в первой половине тридцатых сочиняя свой роман о новом варварстве, прекрасно видел, к чему идет дело.

Предсказал он — боюсь, весьма точно — и то, что ожидает нас потом: «Все ждали новой волны — и скоро она пришла. Как и в первый раз, она поднялась на Востоке и покатилась на Запад, сметая все на пути. Но теперь это было уже не море, а люди. О них знали, что они живут совсем по-другому, чем все здесь в Европе, что у них зимою все белое от снега, что они ходят в шубах из овчины, что они убивают у себя на улицах волков — и сами как волки. Оторвавшись от Балтийских берегов, от Дуная, от Днепра, от своих степей, они катились вниз — на юг, на запад — все быстрее, как огромный камень с горы. От каменного топота тысяч лошадей земля глухо выла, как во время землетрясения. Их вел Радагост, названный так по имени бога руссов. Одно ухо у него было отрублено, и потому он никогда не снимал волчьей шапки. Римляне бежали от него не оглядываясь, у римских солдат уже давно кубки были тяжелее их мечей».

В эпоху нового варварства никому, кроме специалистов, не интересны споры времен позднего Рима. Проблематика главных замятинских текстов больше не существует. «Рассказ о самом главном» давно уже не о самом главном, а роман «Мы» — о тоталитарном обществе всеобщего единомыслия, о победе технократии над эмоциями, разума над чувством, большинства над маргиналами — уже никого ни о чем не предупреждает. Он интересен стилистически, поскольку от большинства авторов, поглощенных мировыми вопросами, действительно остается только стиль.

Мировые вопросы благополучно исчезают, поскольку человечество заглядывает в очередную бездну и убеждается в самоубийственности глобальных перемен. Все продолжается ни шатко, ни валко, с прозрениями одиночек и спасительной инертностью толп.

Выясняется, что если Благодетель хорошо всех снабжает, его умеренный авторитаризм вообще никого не заботит.