Автор: В России, в начале прошлого века, поговаривали: „Есть два царя: Николай – на троне, Лев Толстой – в Ясной Поляне“. Основанием тому было влияние гениального яснополянца на русскую жизнь. И не только на русскую: прислушивалась и Европа к тому что писал, делал и говорил Толстой.
Высказывая мнение о литературе, Толстой не обошел вниманием и поэзию, назвав ее „глупым суеверием“. „Писать стихи – то же, что танцевать за плугом“ – отметил он.
Живи Лев Николаевич много дольше в 20-ом веке, узнал бы он, что главные слова о том столетии сказали поэты. И они дорого заплатили за них.
Из целого ряда великих имен выделю двоих: погибшего в лагере Осипа Мандельштама и затравленного властью Бориса Пастернака, умершего от скоротечного рака.
Благодаря им и другим страдальцам века мы знаем теперь наверняка: поэт – не фигляр, не человек, пишущий в рифму, поэт – не присваеваемый титул. Поэт – это судьба. А книга, по определению самого Пастернака – „ есть кубический кусок горячей, дымящейся совести – и больше ничего.“
Бродского поражала „неизбежность“ слова у великих поэтов. Эта неизбежность, единственность слова свидетельствует о том, что подлинная поэзия, в самой сущности своей, правдива. И тогда возникает вопрос: не слышится ли в неизбежности, неведомо откуда пришедшего слова, предопределенность судьбы поэта?
„У него будет, и есть уже, множество одиноких, … жаждущих, которых он, уединенный родник, поит…“. Написавшая эти строчки о Пастернаке еще в 20-х годах прошлого века, Марина Цветаева не могла представить сколь пророческими окажутся ее слова.
Казалось бы, что могло быть общего между задыхающейся от счастья поэзией Пастернака и каторгой сталинского ГУЛага?
Но избыточность, не знающей преград, льющейся из его стихов, жизни захватывала каторжан. Проведший больше 16 лет на Колыме, Варлам Шаламов сравнивал стихи Пастернака с соломинкой за которую хватается, пытающийся спастись, человек.
Автор „Крутого маршрута“ Евгения Гинзбург вспоминала, что сразу после сообщения о замене расстрела 10-ю годами каторги ей вспомнились строчки поэта: „Шапку в зубы, только не рыдать! Недра шахт вдоль нерчинского тракта. Каторга, какая благодать!“
Перед именем Пастернака благоговел еще один каторжанин – прекрасный поэт Борис Чичибабин, мечтавший однажды посетить Пастернака. И он пришел к нему,… но слишком поздно… Три сосны обозначают это место…
Цветы лежали на снегу,
твое лицо тускнело рядом,—
и лишь дыханием и взглядом
я простонать про то смогу.
Был воздух зимний и лесной,
как дар за годы зла и мрака,
была могила Пастернака
и профиль с каменной слезой.
О счастье, что ни с кем другим
не шел ни разу без тебя я,
на строчки бережно ступая,
по тем заснежьям дорогим.
…………………………………………………….
Когда нам станет тяжело,
ты приходи сюда погреться,
где человеческое сердце
и под землей не зажило.
Чужую пыль с надгробья смой,
приникни ртом к опальной ране,
где я под вещими ветрами
шумлю четвертою сосной.
Нам он оставил главное – свои стихи. Даже самые трагические из них полны жизни, и прав Дмитрий Быков, сказавший: „Имя Пастернака – мгновенный укол счастья“. Его поэзия переносит нас в мир, где нет места серости и усталости от повторов. Она возвращает ощущение, забытого нами, чуда.…
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.
____________________
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк моховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
____________________
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
____________________
И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
____________________
Но нежданно по портьере
Пробежит сомненья дрожь, —
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.
____________________
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
1931 г.