Анатолий Головков. Кирсанов

Не смертная дата, не юбилей рождения — поэта плеяды Учителей.

Друга Маяковского и Асеева, наставника семинариста Слуцкого, кумира Мартынова, Вознесенского и Евтушенко…

Отвергаемого одними и вспоившего восторгом стольких школяров…

Попрекаемого за вечеринку в квартире — в ночь обыска и ареста соседа, Мандельштама…

Но это был еще 1934 год. Об этом случае вспоминала Ахматова, которая гостила у Мандельштамов в момент ареста Осипа Эмильевича. Ее слова подхватил и Галич в «Возвращении на Итаку»:

«Всю ночь за стеной ворковала гитара,

Сосед-прощелыга крутил юбилей»

Никто ни слова о том, что Кирсанов без конца одалживал Мандельштаму деньги. Что дружили их жены. Что выходили часто вместе на крышу, читали друг другу стихи, выпивали. А в ту ночь, заводя патефон с гавайской гитарой, «сосед-прощелыга» понятия не имел, что у соседей обыск.

Вот это о Кирсанове, понесшем и без репрессий большие утраты…

О лауреате, между прочим, Сталинской премии, орденоносце…

Мастере ритмической прозы.

Просто вспомнил пару его строчек, когда проснулся.

И тогда не маэстро Семен Кирсанов — а Самуил Ицкович Кортчик, сын одесского портного, низкий и седой, — присел на край постели: «Мне снилось, что я — мой отец, /что я вошел ко мне в палату, /Принес судок домашних щец, /лимон и плитку шоколаду».

Наверное, имеет смысл прислушиваться к эху и своей юности.

Потому что я до сих пор не понимаю, как можно, например, «переболеть» Цветаевой, или Хлебниковым, или Пастернаком? Переболеть гениями?

Но — не припомнить «Зеркала» в голубой обложке, что ждет тебя в рижском доме?

Не припомнить тех, кто кормил таких как ты настоящими стихами.

Как глупых птиц с ладони.

Когда еще ни у кого из нас не сложились первые стоящие строчки…

* * *

ШЕСТАЯ ЗАПОВЕДЬ

В ночь, бессонницей обезглавленную,
перед казнью моей любви
я к тебе простираю главную
заповедь: «Не убий!».
Не убий ни словом, ни взглядом!
Ни вдали, ни когда мы рядом.
Беатриче, Лаура, Лючия, —
адом Данте и всем, что мучило,
и дуэлью среди снегов,
и шинелью, снятой с него
секундантами на опушке,
на могиле, — Наталия Пушкина,
заклинаю, ступни обвив:
не убий, не убий любви!
Ни открыто, ни мысленно
не убий!
Ни безжалостию, ни милостыней
не убий!
Лаура моя, дорогая моя,
целуемая и ругаемая,
но под солнцем и звездами лучшая,
Беатриче, Наталия, Лючия,
милосердная и жестокая,
аще столько я
претерпел в сей День седьмый,
умоляю тя: не убий!
Не сбивавшего цвет с растения,
не замешанного в растлениях
и в терзавших Спасителя терниях,
не виновного — не убий!
Умоляю тя:
пощади во мне дитя!
Не казни своего дитяти —
сердца в люльке моей души,
не круши его, не убей,
как нельзя казнить голубей.
Не должна подлежать петле
белка, дремлющая в дупле,
и стучащий о древо
дятел, и катающийся у ног
щенок,
кенгуренок, залегший в чрево,
и скользящий травою уж,
и дельфин, мореходец быстрый,
и червяк дождевой у луж
не должны подлежать убийству, —
пусть живут,
пусть летят, плывут…
А любовь — ведь твое дитя, —
не казни, умоляю тя!
В смертной камере одиночества
и стеная наедине —
при бессоннице, среди ночи встав,
я хожу от стены к стене,
на тюремном полу в персти
простираю к тебе персты…
Ни одной обиды не помнящий,
ожидающий скорой помощи,
если я позову — «приди»,
ты приди и коснись груди,
где любовь лепечет — «жива еще»,
и скажи: — Человек, гряди!
Я гряду, почти умирающий,
подымая, как веки Вий,
руки слабые, умоляющие:
— Не убий любви, не убий!..

1967