Сергей Чупринин. ПРАСОЛОВ АЛЕКСЕЙ ТИМОФЕЕВИЧ (1930-1972)

П. исполнился всего год, когда его отец семью бросил. Да и отчим в годы войны пропал без вести. Так что первые впечатления будущего поэта бессолнечные, полусиротские, и закончить ему по бедности удалось только семилетку (1946), а после нее Россошанское педагогическое училище (1951).

Там, правда, уже литературные наклонности проявились – первое, хотя еще вполне плакатное, стихотворение П. было напечатано 7 ноября 1949 года в районной газете «Заря коммуны».  Но и характер проявился тоже – норовистый, неуживчивый, чтоб не сказать скандальный.

С таким характером друзьями не обрастают, на одном месте не задерживаются, и П. действительно весь остаток его недолгой жизни носило по Воронежской области как перекати-поле: полтора года он учительствовал в таких же сельских школах-семилетках, еще два с половиной отбарабанил корректором в областной газете «Молодой коммунар», а потом с редкими перерывами шли районки – одна, другая, третья, восьмая.  «Я, — скажет он в одном из предсмертных писем, — всегда среди тех, кто кормит страну, среди колхозников в поле, на фермах».

Этим – а за двадцать лет работы в журналистике написано более двух тысяч очерков, репортажей, статей и корреспонденций – при желании можно было бы даже гордиться. Но до гордости ли, если его стихи и опыты в прозе даром никому не нужны,  а пристрастие к водочке и портвейну начинает вести от одного безобразного запоя к следующему?

П. и в колонию-то оба раза угодил спьяну и сдуру. Вроде бы – он сам рассказывает, — уходя после очередной гулянки с работы, «у редактора пальто спер <…> Это, знаете, ну как бы хворь у меня такая: по пьянке норовлю надеть чужое, а свое бросить. Утром не знаю, чье пальто. С тем редактором в районе жили на “ножах”. Он с вечера шум поднял, милиция — ко мне. Ну и упрятали на полтора года».

Беда, конечно. Но и она – так тоже бывает — во благо оказалась: получив в неволе должность библиотекаря, П. стал лихорадочно начитывать то, что в юности пропустил: всё подряд, всё одновременно – от Шиллера до Вознесенского, от Тютчева до Винокурова. И, слава Богу, нашелся в этом новом для него мире чуткий поводырь – на одно из писем, которые из колонии П. веером рассылал городу и миру, откликнулась уже печатавшаяся со статьями о поэзии И. Ростовцева, 24-летняя в ту пору аспирантка МГУ. Именно она, — утверждает В. Бондаренко, — «заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова».

Слово за слово, одно многостраничное послание за другим – вот и романтическая влюбленность, закрепленная редкими свиданиями в колонии, вот эпистолярные «университеты», стремительно превратившие П. не только в тонкого, глубокого ценителя чужих стихов, но и в истинно значительного, ни на кого не похожего поэта.  Среди написанного в колонии немало шедевров, и их уже невозможно было держать под спудом, поэтому И. Ростовцева в мае 1964 года пробивается со стопой машинописи лично к А. Твардовскому. Тот читает и мало того что в конце июля своим депутатским запросом вытаскивает П. из зоны («По этим, — говорит, — статьям пол-России посадить можно»), так еще и ставит десять его стихотворений в ближайший номер «Нового мира» (1964, № .

Успех, что уж говорить, небывалый, кружащий голову, и вся жизнь поэта должна была, казалось бы, враз измениться. Однако… Однако время было, видимо, еще не прасоловское, так что и эта публикация, и его книжка «Лирика», выпущенная по рекомендации Твардовского в издательстве «Молодая гвардия» (1966), ожидаемого отклика ни у критиков, ни у читателей не вызвали. Да и встреча П. с Твардовским 3 сентября 1964 года оказалась единственной,  а его стихи в «Новом мире» больше не появлялись: великий редактор как повернулся лицом к своему крестнику, так и отвернулся от него. Что же до отношений с И. Ростовцевой, то они тоже сошли на нет, и незачем гадать, отчего необыкновенно много в последующие десятилетия сделав для канонизации П., его женой и спутницей она так и не стала.

Вот и получилось, что в серпентарии, — а именно так обычно называют среду провинциальных литераторов, — П. оказался столь же одинок, как одинок он был в зоне. Всё вроде бы даже ничего: его принимают в Союз писателей (1967), в Воронеже, хотя все же не в Москве, одна за другой появляются книги «День и ночь» (1966), «Земля и зенит» (1968), «Во имя твое» (1971). Но то, что другого заставило бы считать свою судьбу состоявшейся даже и при полном отсутствии отклика, П. погружает в депрессии и очередные запои, порождает у него мысли о том, не пора ли вернуть Творцу свой входной билет:
«Моя, — сказано в одном из писем жене, — никчемность на свете уже настолько осознана, что я явственно вижу: как я последний раз вхожу к этим сволочам с этим вопросом — нужен ли я? — как выхожу от них, от этой партийной слизи, без отчаянья, без нужды уже в людях и в жизни. Остальное — дело доли секунд…»

Такова уж натура. Чувствовать себя частицей литературного планктона П. был органически не способен, а дорогие литсобратья его всерьез так и не приняли. Отношения с А. Жигулиным, еще одним «птенцом» Твардовского, не сложились с самого начала. Что же до других авторитетных в Воронеже поэтов, то они П. скорее помыкали, советуя ему быть в стихах ближе к жизни, писать если и не о победах строителей коммунизма, то хотя бы об их реальных, а не метафизических проблемах и бедах.

Но, увы, «о политике, — вспоминает А. Нестеров, — он не хотел говорить не из страха, а из-за полнейшего безразличия к ней»,  и житейский мусор в свой разговор с мирозданием не впускал.
А тут еще бездомность, преследовавшая П. чуть ли до сих самых последних месяцев его жизни. А тут еще проявившийся туберкулез, так что вытрезвители стали у него чередоваться с лечебницами. И не с кем, вот ведь ужас, поговорить о стихах, а только это и было ему интересно, так что современников «чрезвычайно поражало это потрясающее преображение невзрачного на вид, пьяного, лысоватого, невысокого роста дядечки в сверхинтеллектуального собеседника».

Дальнейшее предсказуемо: «Окруженье всё туже, // Но, душа, не страшись: // Смерть живая — не ужас, // Ужас — мёртвая жизнь». И ни счастливый вроде бы брак на склоне дней, ни получение первой собственной квартиры ничего в этом будущем переменить уже не сможет.
«… Всё, что впереди, лишено смысла. <..> Ждать мне нечего, торопиться тоже некуда — пусть всё идёт своим чередом — ни помогать, ни мешать не надо. Ты же не должна быть причастна ко всему этому… <…> За себя перед Богом отчитаюсь…»,  — 2 января написал П. жене из больничной палаты, а 2 февраля, уже дома, повесился на собственном шарфе.

И годы пройдут, прежде чем благодаря хлопотам прежде всего И. Ростовцевой несчастливо талантливого самородка из Воронежа откроют В. Кожинов, В. Астафьев, Ю. Кузнецов, да и иные ценители согласятся, что «можно быть пьяницей, страдать клептоманией и в то же время являться очень большим поэтом»,  поэтом-философом.

На родине его и сейчас помнят. Именем П. названы улицы в Воронеже и в Россоши, библиотеки в этих городах, есть памятные знаки и мемориальные доски, проводятся регулярные Прасоловские чтения. И книги его стихов выпускаются тоже – правда, лишь Центрально-Черноземным издательством, а в Москве, увы, не выходили после 1988 года, если не считать, конечно, сборник его писем к И. Ростовцевой (М., 2003).

Странная известность, зауженная. Так что слова В. Астафьева из письма воронежскому профессору А. Абрамову от 15 октября 1980 года и сегодня звучат очень уместно: «Алёша Прасолов не прочитан нашим дорогим широким читателем и не может быть прочитан, он не кричит о времени, он заглянул в него и, как Лермонтов, содрогнулся от того, что ему открылось».

Соч.: Стихотворения. М.: Современник, 1988; «И душу я несу сквозь годы…» Воронеж, 2000; Я встретил ночь твою: Роман в письмах. М., 2003; На грани тьмы и света. Воронеж, 2005; Избранное: Стихотворения. Поэмы. Проза. Дневники. Воронеж, 2010.
Лит.: Будаков В. Одинокое сердце поэта. Воронеж, 2005; Чернышева И. Мироздание Алексея Прасолова. Воронеж, 2007.