Лорина Дымова. «Художник и сирена»

 

    Он был художник. Нет, не в том смысле, что работал, скажем, плотником, но в своем деле был настоящий художник, или, что уж совсем ему не подходит, был способен на разные там художества. Вовсе нет, он был художником в прямом смысле   этого   слова:   писал картины маслом на холсте.

    А она была артисткой, и тоже в прямом смысле слова. Вернее, певицей. И голос у нее был небесный. Да, да, не высокий, не низкий, не сочный,   не глубокий,   а — небесный.   Иначе его определить было нельзя. И   мелодии,  которые она пела,  тоже были небесные – такие обычно и не поют, а играют на скрипке, на флейте или даже на органе.

    Он услышал, как она поет, когда однажды пришел с другом  в гости к незнакомым людям. Нет, друг-то их знал и даже был приглашен на тот вечер,   но сам он этих людей и в глаза раньше не видел.   Под его окном вот уже вторую   неделю   шлепал   по   лужам   босыми   ногами дождь, выпивка   кончилась,   а денег не было,   и что самое главное — руки у «девушки в фиолетовом» получались какими-то деревянными. Никак ему не удавалось положить их естественно и свободно, вот он и пошел в гости, чтобы не поддаться соблазну сорвать холст с рамы и сунуть его в помойное ведро.

    Когда она запела, он в первое мгновение даже не понял, что это — голос:   человеческий,   женский голос,   а не какой-то инструмент — удивительный и ему неведомый.   Поначалу хозяйка вознамерилась   было аккомпанировать гостье, села за пианино и взяла даже первые аккорды «Ave Maria»,   но тут же стало понятно,   что ничего этого не   нужно, что любые дополнительные звуки и даже великолепная, мастерская игра хозяйки на фортепиано только испортит божественную музыку, льющуюся из уст этой тонкой светлой женщины с глазами русалки.

    Едва она начала петь, гости застыли, как в игре «замри», в самых разных позах — в тех,   в которых застали их первые звуки ее голоса: кто-то с полной ложкой салата в руке,   кто-то   с   незажженной зажигалкой,   поднесенной   к   сигарете.   Гипноз не отпустил гостей и первые несколько минут после того,   как она перестала петь и на мир упала тишина.   Но   потом   они очнулись и начали растерянно говорить какие-то слова — банальные и ничего не выражающие, потому что никакие слова не были   в   состоянии   выразить то, что люди испытали несколько минут назад. А   еще немного погодя чиркнула зажигалка, послышалось звяканье вилок о тарелки, а кто-то даже щелкнул затвором фотоаппарата.

    Все очнулись, но он — не очнулся, и весь вечер просидел в углу, загипнотизированный музыкой,   так и не умолкнувшей в его мозгу. Он не   проронил   ни   слова,   а только сидел на старомодном плюшевом кресле и смотрел то на женщину с голосом сирены,   то   на   пятно   на обоях, расположенное прямо перед его глазами. Его занимал парадокс: когда он смотрел на сирену,   пятно исчезало из поля его зрения,   но когда он смотрел на пятно, сирена никуда не исчезала,   даже если уходила на кухню или в другую комнату. Он всё надеялся, что кто-нибудь попросит ее спеть еще, но салаты были вкусны, а женщины красивы, и все забыли о музыке. Если бы он сам посмел обратиться к ней и сказать всего два слова: «Спойте еще!» — и если бы она, действительно, спела бы еще что-нибудь, возможно, он бы этим и удовлетворился, и успокоился бы,   но она больше не пела,   и «Ave Maria» продолжала звучать в его ушах. Поэтому когда она собралась уходить, он тоже немедленно поднялся и пошел за ней,  за ее голосом, но в этом не было ничего удивительного, потому что был он вовсе не герой и не богатырь, а ведь даже мифические   герои, как известно, не   могли устоять перед пением сирен.

    Откуда взялась эта женщина, что она собой представляла, доброй была   феей   или   злой,   умной или глупой — ничего этого художник не знал и знать не хотел: ему было достаточно ее голоса. Проводив ее и вернувшись домой, он, предчувствуя чудо, схватил кисть, и, правда — руки фиолетовой девушки сразу же легли на ее тонкие колени и   стали живыми и нежными, а в глазах зажегся огонек, который жил во взгляде его давней, почти забытой любви, но он все никак не мог уловить его и перенести на холст.

    Прошел день, потом месяц, а может быть, даже и год — никто не может сказать это с определенностью — и сирена переехала жить к художнику. Вместе с ней в его мастерской поселились воздушные, мечтательные женщины и стройные юноши с одухотворенными лицами, непонятным образом изгнав из мастерской ее прежних   обитателей: толстых улыбающихся баб со скалками в руках, краснорожих мужиков с кривыми ногами и прочих малосимпатичных персонажей, которых мы и так встречаем каждый день во дворе или в лифте — зачем же нам видеть их еще и на картинах?

    И полетело время. Сирена пела свои божественные песни – иногда на рассвете, иногда медленными летними вечерами, а художник, не отрывая   глаз от холста,   рисовал небесные корабли,   строил воздушные замки,   и в его мастерской пахло озоном и полынью.   Девушки на   его картинах   сменили   темно-фиолетовые одежды на розовые и голубые,   их прозрачные шарфы развевались на ветру,   а руки   были   распростерты, как в полете, естественно и свободно. Художник был счастлив, причем счастлив всегда, в любую минуту дня или ночи: и когда просыпался на рассвете от божественного пения;   и когда, внимая музыке,  клал на холст мазок за мазком, лихорадочно пытаясь запечатлеть на   полотне образ, видимый лишь ему одному; и когда всё тот же чарующий голос звал его обедать или рассказывал о неожиданной встрече где-нибудь в магазине, а он в это время рисовал, рисовал, рисовал…

    Но однажды художник обратил внимание,  что рука у юноши в крылатке, которого он начал писать утром, почему-то напряжена и все никак не может свободно лечь на перила палубы. Он удивился: давно уже с ним не случалось ничего подобного. Он оторвался от картины, посмотрел вокруг и понял… нет, скорее, почувствовал, что происходит что-то необычное. В доме никого не было. В доме стояла тишина.

    «Почему так тихо?»- удивился художник и   вспомнил,   что   утром его разбудило вовсе не пение, а юноша в крылатке, приснившийся ему перед самым рассветом, и он сразу  же,  не   умываясь, бросился к холсту.

    «Что случилось?..» — уже с тревогой подумал художник и увидел на бордовой скатерти белую бабочку. Это была записка.

    «Я не могу оставаться с человеком, который смотрит сквозь меня, как сквозь стекло. Прощай. Соня».

    «Какое стекло? — удивился художник.- И кто такая Соня?»

    Кто-то постучался в дверь. Вошел друг художника — тоже художник. Он подошел к картине, долго смотрел на нее и сказал:

    — Руку запорол.

    — Знаю, — кивнул художник, отошел на три шага от картины и, прищурившись, тоже стал на нее смотреть.

    — А Соня где? — поинтересовался друг.

    — Какая Соня? — спросил художник.

    — Ну, Соня… твоя жена?

    «Вот, значит,   кто это — Соня», — обрадовался художник и пожал плечами:

    — Не знаю. Вышла куда-то.

    И обмакнул кисть в краску.

    Оставшись один, он долго стоял перед мольбертом – замазывал руку юноши в крылатке, курил и писал ее снова, но рука оставалась все так же неестественно вывернутой, и когда начало смеркаться, художник, выругавшись, сорвал холст с рамы и бросил его в угол.

    Он пошел на кухню, сделал себе кофе и задумался.

    Значит, ушла… А сколько времени она тут жила?

    Он начал вспоминать, вычислять, подсчитывать, но ничего у него не получалось.

    Тогда он пошел в кладовку, где стояли его картины. Их была масса — десятки и десятки, а может быть, даже сотни. И почти на всех были изображены воздушные девушки с загадочными глазами и задумчивые юноши на розовом или голубом фоне. И только в глубине кладовки, у самой стены, стояло несколько темных полотен с людьми-уродами, глядящими на мир бессмысленным взглядом.

    «Значит, прошло несколько лет?   — удивился художник.   — Не мог же я написать столько картин за несколько месяцев?..»

    Он подошел к письменному столу и увидел  лежащую под стеклом фотографию: молодая тонкая женщина с глазами русалки стоит у пианино и, очевидно, поет в окружении нарядно одетых людей с бокалами в руках. Среди слушателей, внимающих певице, он увидел и себя — слегка растрепанного, в замшевой куртке, и в отличие от других мужчин, без галстука.

    «Это же Соня! — вспомнил он. — Ах, как она пела!.. И оказывается, она блондинка?   Жалко, что она ушла…»

    Он посмотрел в окно. В сумерках на темную землю ложился белыми мазками снег, но через мгновенье становился таким же черным, как земля.

    Он подошел к другому окну, но тут же в испуге отшатнулся: из окна на него смотрел старый человек, седой, заросший, весь в морщинах, несимметрично расчертивших лицо.

    «Ч-черт… У меня же восьмой этаж?!..»

    «Да это зеркало!.. — с облегчением понял он, но тут же снова встревожился: — Но тогда получается,  что это я?.. Выходит, жизнь прошла?..»

    Он вытащил из-под стекла фотографию, включил настольную лампу и долго с недоумением  рассматривал молодого человека в замшевой куртке, не отрывающего   потрясенного взгляда от поющей женщины с прозрачными глазами. Потом он положил фотографию на место, поставил на мольберт пустой холст и, вздохнув, стал набрасывать контуры того кособокого грузчика, которого встретил недавно в   лифте. Впрочем, может быть, и не так уж недавно, может быть, год назад, а может, и двадцать лет — какое это имеет значение?