Гасан Гусейнов. НЕУЖЕЛИ ВСЕ-ТАКИ С ЯЗЫКОМ ПРОИСХОДИТ ТО, ЧЕГО НИКОГДА НЕ БЫЛО?

Воскресная колонка филолога Гасана Гусейнова о сегодняшней языковой ситуации, «всеобщем сочинительстве», «унынии политической пустыни», которую создает казенная речь с ее «массовым производством оскорбительной лжи», о «квази-иероглифах» англицизмов-американизмов, о Моргенштерне и Элджее, «еще не одомашненном хип-хопе и рэпе», а также о том, как «научиться жить в этом новом небывалом мире».

Среди множества цитат особенно популярны так называемые обманки. Например, цитируемый автор говорит, что, мол, наступили последние времена, дети перестали слушаться родителей, молодежь беспрерывно прекословит и сквернословит, испорчена вода, еда и нарушена социальная гармония. Кто это написал? Оказывается, это точнейший перевод с языка, который за тысячу лет до строительства пирамиды Хеопса уже был древним стариком.

Но на самом деле в истории не бывает никаких повторений — просто потому, что не может повториться набор цифр, обозначающих каждую утекающую секунду. На этом простом основании построена и неповторимость каждого текущего момента существования языка. Если сходство и наблюдается, то оно сезонного свойства. Языки переживают свои зимы и вёсны. А какова же наша нынешняя зима? Зима глобального потепления? Что же такого совсем-совсем нового она с собой принесла?

Попробуем ответить на этот вопрос, исходя из того, что мы знаем о пространстве, в котором сию секунду находимся. Где бы вы ни читали то, что сейчас читаете, вы совершенно точно умеете фильтровать базар. Вы понимаете грубоватое значение этого выражения и можете даже сию секунду перестать читать, оскорбленные самим фактом попадания этого речения в мой текст. Но не торопитесь. Как говорили в старом советском анекдоте, «тарапицца нада нэт». Произносится эта вульгарная фраза с каким-нибудь восточным акцентом. И она из того же пласта живой речи, где «фильтруют базар».

В незаслуженно забытой и уж точно недооцененной книге Юлия Даниэля «Говорит Москва», впервые выпущенной под псевдонимом Николай Аржак в Нью-Йорке в 1966 году, есть персонаж по имени Павлик, которого вознамерилась убить родная жена Зоя. «Ну, конечно, она мстит за то, что в свое время, в девятнадцать лет, влюбилась в него, а он только и умеет, что говорить: „Техника на грани фантастики“, „Ключ от квартиры, где деньги лежат“ — да рассказывать еврейские и армянские анекдоты… Она не в состоянии не ненавидеть его. Ну, конечно, если ненавидит, то может и убить».

Отвлечемся от сюжета повести и попробуем увидеть в речевом портрете человека начала 1960-х годов черты речевого портрета человека нашего времени. Мы тотчас узнаем самих себя — людей, повторяющих мемы, окруженных облаком цитат. И еще — бесконечно раздраженных на то, как неправильно говорят и пишут все вокруг. Что же нового в нашем облаке мемов по сравнению с тем, что окружало Павлика и раздражало Зою?

Здесь от метафоры облака придется перейти к метафоре реки.

И вот что мы увидим. В те времена потоки речи, проходившие через радио и телевидение, газеты и книги, уходили, оставляя после себя только довольно тонкий слой осадка. Конечно, в библиотеках и фонотеках можно и сейчас погрузиться и в глубокий ил, но он не сравнится с тем, что переживает общество сегодня, когда новые поисковые машины ежесекундно обеспечивают каждого из нас одновременно и старыми текстами — речами, видеозаписями, перепиской, дневниками, и безудержным речепорождением нас самих — в том числе и тех современников, что в 1960-х-1970-х годах и мечтать бы не могли пробиться на радио или телевидение, на газетную полосу или, тем более, на книжный прилавок.

Каждый человек не просто одновременно находится в редакциях множества газет и телерадиокомпаний, но он и сам стал такой редакцией, да что редакцией — текстовым вулканом, выбрасывающим лавой эсэмэски и твиты, посты в фейсбуке или вконтакте, стримы в ютубе или телеграм-канале. Вся эта продукция, благодаря совершенству сетевых форм, воспринимается как единый поток речи, и в нем уже не традиционная ложка дегтя подмешивается к бочке с медом. Происходит нечто более грозное для говорящего и пишущего человечества: перестает работать прежний авторитетный предварительный отбор, различение лучшего и худшего, точного и размытого, целебного и губительного.

Да и разрыв поколений дает себя знать: для молодежи, для подростков традиционный русский матерный язык почти вовсе утратил функцию сквернословия, это — собственный национальный жаргон. Кого ни послушаешь, все жалуются: «Ах, молодежь матерится так, как будто это не страшный, ужасный, опасный, грязный жаргон, а просто язык!» Для людей старшего поколения мат и был настоящим оружием, ранящим одних, а для других необходимым, чтобы ранить третьих. Но вот настал момент, когда эта функция идеологического жупела, возможно, попросту отмерла. Но общество ничего об этом не знает, оно не занималось изучением явления. Но если старшее поколение не может внятно объяснить себе самому, что это было 40-20-10 лет назад, то чего ж удивляться свободе молодого поколения? А тем более вешать на него собак за то, что научилось материться и оскорблять твои чувства?

Сообщество пытается защититься от этого потока. Способов, на первый взгляд, много. Например, составляются списки, проводятся конкурсы, выбираются фразы, слова и словечки, а также сочинения недели, месяца или года, сочинения, которые лучше других выражают наше время. И тут в выигрыше оказываются новые Павлики Николая Аржака, которые обзаводятся близкими большинству и хорошо узнаваемыми чужими текстами-щитками, цитатами-сигналами, облегчающими социальные телодвижения.

Производство стихов и прозы на русском несопоставимо с этой индустрией на других языках. Иногда этот вязкий тяжелый песок засасывает настоящих поэтов. Отчасти это всеобщее сочинительство объясняется унынием политической пустыни. Откуда она взялась? Пустыню торопится создать государственно-общественная охота на оскорбляющих чувства верующих, на пособников террористов и одобряющих терроризм, на выдающих государственную тайну, на оскорбляющих ветеранов, на клевещущих на спецслужбы, на пересматривающих итоги второй мировой войны, на вызывающих социальную рознь, на призывающих к смене государственного строя Российской Федерации.

Это вот массовое производство оскорбительной лжи на русском языке и заставляет сотни тысяч носителей языка прятаться в сочинительство — ради освобождения. Люди отрываются в своем писательстве подальше от земли — и от реальности, и от собственной фантазии. Но сочинять совсем свободно не получается: для этого надо все-таки учиться. А учиться некогда. Вот и приходится пользоваться заемными словами — не только иностранщиной, но и просто случайно подвернувшимся чьим-то чужим хлестким словцом: ведь отличать подлинное от мнимого, первичное от вторичного нигде не учат.

Произведения, сложенные из плохо обожженного вторичного продукта, источают новые, неожиданные ароматы. Потому что слова, мемы, цитаты больше не смываются потоком времени. Но они и не просто лежат на дне, как ил. Нет, при каждом неосторожном движении читательской руки, ищущей объяснения или подтверждения, на глаза этому читателю попадаются все новые и новые всплывающие из прошлого старости. Всё, что когда-то казалось унесенным — ветром, водой, огнем, — всё это, оказывается, только дожидалось своего цифрового часа. Эта метафора волны, под которой может оказаться старая цивилизация, схвачена популярным рэпером Моргенштерном:

Я волна новая волна ты об этом думал?

Подо мной будет вся страна

Подожди скоро навсегда

Затоплю ваши города.

А другая песня, пользующаяся неожиданным для поколения «дедов» успехом, создает новый мем межпоколенческого братания — «Я съел деда!»

Я съел деда (я, окей, я, я, я)

Не проблема (о да!)

Не поверишь (я, окей!)

Я съел деда

Я съел деда (я, окей!)

Не проблема (о да!)

Не поверишь (е, окей!)

Я съел деда

Папа на первом

Катится мерин, у, е (врум-врум)

Рядом мадама, у, е

Будто пантера, у, рр

Я непоседа, у, е

Похавал деда, у, е (У)

Было так вкусно, у, е (вкусно)

И я наелся

Оу б*ять, сытный дед

Сука, самый сытный дед (окей)

Я его похавал, сука, прямо до костей (костей)

Этот смысл задаёт вопрос тупым мне

На*уй смысл, но

Это очень вкусный дед

Мама, что на ужин?

Есть дед, есть дед

Стоп, wait, what?

Я его сьел

Я съел деда (я, окей!)

Не проблема (о да!)

Не поверишь (я, окей!)

Я съел деда

Я съел деда (я, окей!)

Не проблема (о да!)

Не поверишь (я, окей!)

Я съел деда (x2)

Я съел деда

Ел деда, ел деда, ел-де

Я съел деда

Ел деда, ел деда, ел-де

Я съел деда

Ел деда, ел деда, ел-де

Я съел деда

Ел деда, ел деда, ел-де

Я съел деда

На Яндекс-Дзене Елена О. пишет о своей встрече с рэпером по имени Моргенштерн, он же Алишер Валеев:

«Поскольку яжмать двоих подростков, была вынуждена познакомиться с творчеством сего исполнителя. Типа врага надо знать в лицо. (…) Первое резкое отторжение на третьем треке сменилось воспоминаниями о том, как мои родители относились к моим музыкальным пристрастиям. Кинчева так вообще считали сумасшедшим клоуном. Так что, фиг с ними, пусть тешатся. Морген, Элджей и все такое прочее должно существовать. Мне не нравится, но соглашусь с молодёжью — „качает“…»
Вот оно как — волна воцерковленных в начале 1990-х вместе с Кинчевым сходит, накатила новая волна Моргена и Элджея. Старый дом культуры лежит в руинах. Взошла новая Аврора. За ставшим уже вполне русским роком прыгнули еще не одомашненные хип-хоп и рэп.

Подобно археологу, разбирающему дом, который когда-то сгорел, потом был перестроен, но разрушился при землетрясении, носитель языка должен разобрать, что в его языке откуда взялось.

В Германии, как и в России, появилось за последние годы множество слов, заимствованных из английского языка и обслуживающих сейчас соответственно русских и немцев. Ни те, ни другие в массе своей не любят англицизмы-американизмы. Но почему-то пользуются ими напропалую. Раздражаются, так сказать, колются и плачут, но продолжают лезть на этот сочный кактус, чтобы выразить новым словом в точности то, что требуется сказать здесь и сейчас. Такова особенность нового слова: его невозможно просто так навязать, невозможно вместо него подсунуть старое родное слово. Не получается. В большинстве случаев и придумывать — не получается. А из живого потока выпрыгивают рыбки-пираньи.

Вот, например, кешбэк, или кэшбек, или кэшбэк. По-русски это слово тоже есть. Оно звучит так «возврат части потраченных средств на банковскую карту клиента». Английское слово — это так называемый эллипсис, или высказывание, которое содержит только часть передаваемого смысла (буквально здесь: «возврат наличности»), а другая часть домысливается-достраивается слушателем, читателем и говорящим. Когда это слово входит в чужой язык, оно уже включает в себя и то, что нужно домыслить. Вот почему оно и не переводится буквально, а переносится в русский или немецкий как некий иероглиф. Когда таких квази-иероглифов становится много, носитель языка раздражается все больше и больше.

Зоя хотела убить Павлика за цитаты из Ильфа и Петрова. А теперь бы она точила на него нож и зубы за американизмы.

Теперь ведь приходится строить речь вокруг этих новых, не подчиняющихся привычным законам твоего языка единиц. Более того, сообщество постепенно раскалывается на тех, кто знает, что такое «кэшбек» или какой-нибудь «апп», и на тех, кто этого не знает и знать не хочет, или вынужден произносить, но и сам толком не знает, что все это такое. И вот приходится искать бэкграунд нового слова, его предысторию, его послужной список. Но нет, мы так и скажем «бэкграунд».

Живое использование таких важных, или, как еще говорят, важнючих, важнеющих новых слов и выражений затягивает тучами речевой небосклон. Еще вчера по небу плыли только небольшие облачка, только перья тумана, а тут туман сгустился и не думает рассеиваться.

В 2021 году анти-словом года в Германии стал англицизм pushback. В отличие от положительного по значению кэшбэка, «пушбэк» это детище приграничных конфликтов. Так стали называть действия пограничников и полицейских, которые выталкивают беженцев, подвезенных белорусскими властями к польской границе. Английское слово оказалось удобным термином, потому что в новом языке (в данном случае — немецком) у этого англицизма нет предыстории. Это не обычное отталкивание, а специальное политически оправданное «недопущение на свою территорию заведомых нелегалов, спровоцированных соседним государством на пересечение границы Евросоюза в целях подрыва политической стабильности в ЕС».

Критики этого неологизма прямо говорят, что слово «пушбэк» — это слегка завуалированное признание «правильности избранной тактики недопущения иммиграции искусственно поднятой волны беженцев, запущенных с территории Беларуси на территорию ЕС». Но чем больше говорят немецкие масс-медиа о негодности этого слова, тем крепче оно липнет к ткани немецкой речи.

На первый взгляд — это только одно из нескольких сотен слов, еженедельно поступающих на речевой рынок Германии. Мы что, не знаем, что такое по-русски и по-немецки бэкап, камбэк или бэкстейдж? Мы помним даже футбольного «хавбека» почти уже вековой давности, которого сменил в конце 1940-х, в пору борьбы с «низкопоклонством перед Западом», некий «полузащитник».

Вся беда в том, что слов этих все больше, а носители языка все меньше готовы строить свою речь из конструктора собственного языка. Хотя ведь и этот язык — на глубину нескольких поколений — тоже присутствует в сети, в бесчисленных сетевых словарях, в корпусном словаре, в оцифрованных Дале, Зализняке и Фасмере, в словаре языкового расширения Солженицына. Хочешь старину — получи и распишись в получении! Возлюбил самое разнообразное и сложное, богатое и свободное из того, что есть в твоем языке, — классический роман или драму 19 века? Так вот же они все! Заговори на этом языке!

Но нет, не говорится. Этот язык для современных носителей стал почти иностранным, чужим. А свой — вот он, чо. Быстро зарастает новьем освобожденное от вырубленного строевого леса пространство. Новый кустарник шумит на ветру. Тебе захотелось в дубраву? Нет, мил человек, ты по ельничку нашему походи, мы тут тебе квадратно-гнездовым способом насадили. Темновато? Сыровато? Не залупайся, не парься, не загоняйся: новый лес отрастет, дай срок. А пока — учи английский, дружище.

Коллега, подруга юных университетских лет, жалуется, что в одном из лучших московских университетов на экзамене по русской литературе студентка спросила, нельзя ли ей сдавать экзамен на английском языке. Пригорюнилась моя коллега. Почему? Как это понимать? За что такая напасть?

А может быть, за то, что официальная, казенная русская речь воплощает сегодня другую реальность, ушедшую от русской литературы, от культуры и исторической критики куда-то в сторону? Сам-то язык обогатился немеряно. Всё в нем сегодня есть. Вот только говорить на нем при всём этом богатстве что-то не получается, или не у всех получается. Казенная речь — вранье и угрозы. Дипломаты говорят, как биндюжники. Подростки на беспримесном матерном объясняются. Студенты и офисный планктон — устали цитировать мемы и скучные анекдоты. Нежная студентка от страха на английский перепрыгнуть норовит. Что ж, надо научиться жить в этом новом небывалом мире.

Гутен морген, геноссе Моргенштерн! Гутен морген, мистер Элджей!