(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
Почти всем Д. известен только по словосочетанию, в котором его фамилия, вопреки алфавиту, неизменно стоит на втором месте: Синявский и Даниэль. И это, быть может, справедливо, но все равно досадно, так как жизнь ему выпала отдельная и, безусловно, заслуживающая внимания.
Дедушка был Менделем Мееровичем (или Меировичем), а отец, родившийся под именем Даниэл-Мордхе, приобрел негромкую литературную известность как прозаик и драматург Марк Наумович Даниэль. Творческий псевдоним отца стал фамилией сына, которого звали Д. уже и в школе, и в армии, куда он был призван в феврале 1943 года.
Служить сначала телефонистом, потом автоматчиком Д. пришлось всего полтора года: в августе 1944-го он, пройдя за эти месяцы Украину, Бессарабию, Румынию, Литву и Восточную Пруссию, был тяжело ранен и – с искалеченной правой рукой, с медалью «За отвагу» на гимнастерке — после долгих месяцев в госпиталях демобилизован. А дальше в 1946 году по «липовой, — как говорит его однокурсник Ю. Финкельштейн, — справке о среднем образовании», поступил на филологический факультет Харьковского университета, позже перевелся в Москву на заочное отделение филфака в областном пединституте.
В 1950 году Д. женился на своей харьковской однокурснице Ларисе Богораз и вместе с нею около четырех лет преподавал русский язык и литературу в Калужской области, пока не удалось найти место учителя в 720-й московской школе. И вот там-то – мелочь, но знаковая – ему весной 1956-го доверили, — как рассказывает его ученица Л. Панн, — на собрании педколлектива зачитывать секретный хрущевский доклад XX съезду.
«Я, — вспоминает Д., — стал читать. Это было очень трудно. Я все-таки принудил себя не оглядываться на дверь в самых пикантных местах, но заставить себя не понижать голос я не сумел. Это было сильней меня. Мне был 31 год, и лет двадцать я прожил под барабанную дробь казенного восторга, а уж проговаривать вслух какие-то вещи “против” я просто не умел».
И кто знает, тогда ли уже пришел ему в голову замысел крамольного рассказа «Руки» или судьбоносной оказалась дружба с молодым филологом А. Синявским, который, по легенде, чуть ли не взял его на слабО, сказав однажды: «Нам с тобой надо спасать русскую литературу». Но так либо иначе, зарабатывая после ухода из школы себе на хлеб («Он был образцово беден», — свидетельствует Л. Панн) переводами с языков народов СССР, Д. стал писать прозу – сначала в стол, потом – и опять же по инициативе и при посредничестве А. Синявского — для передачи через Э. Пельтье-Замойскую на Запад.
Не мог молчать или, — как сказано будет в одном из его стихотворений из неволи, — «тайно жаждал опалиться»? Какая разница, если Николай Аржак уже родился и под этим именем, начиная с 1958-года, в эмигрантских изданиях станут появляться опасные тексты, а в 1962-1964 годах пойдут и книги.
Написано Д.-Аржаком совсем немного: две маленькие повести и два рассказа; «рассказ “Руки”, — заявит он на судебном процессе, — написан примерно в 1956-58 годах, точно я вспомнить не могу. “Говорит Москва” написано в 1960-61-м, “Человек из МИНАПа” в 1961-м, “Искупление” в 1963 году».
Вот и всё, но этого было достаточно, чтобы его, как и Синявского-Терца, принялись усердно вычислять, и — рассказывает А. Даниэль, — «конец веревочки стал отчетливо просматриваться уже с начала 1965 г. Несколько месяцев подряд наша собака Кэри лаяла на “случайных прохожих”, околачивавшихся под окнами (мы жили на первом этаже). К соседу по коммуналке, милейшему старичку Павлу Ильичу Егорову, приезжали непонятно откуда взявшиеся родственники, которые зачем-то целыми днями сверлили стены; перед смертью сосед признался моей матери, что это были вовсе не родственники». Да и написанное Д. уже в Лефортовской тюрьме стихотворение «1965-й год» говорит о «бесконечном ожиданье», а заканчивается строкой: «Пускай войдут и заберут».
А. Синявского, как известно, забрали 8 сентября 1965 года на троллейбусной остановке у Никитских ворот. Д. же в это время был в Новосибирске, где пытался наладить вконец испортившиеся отношения со своей переехавшей туда женой. Его вызвали в местное управление КГБ и после трех дней интенсивных допросов велели убираться в Москву, где 12 сентября на выходе из Внукова, собственно говоря, и взяли.
Дальнейшее всем известно: несколько месяцев следствия, громогласный ор советской общественности на собраниях и в печати, полуоткрытый судебный процесс 10-14 февраля 1966 года и приговор – А. Синявскому семь, а Д. пять лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима.
Пошла жизнь лагерная, и, если у А. Синявского, — по его воспоминаниям, — она протекала относительно мирно, то Д. оказался арестантом беспокойным, и мытарили его, что называется, по полной. Хотя, нет худа без добра, в Дубравлаге он стал вдруг писать стихи, и они при его жизни были собраны в сборник «Стихи из неволи» (Амстердам, 1971), и стоит внимания, что, выйдя в сентябре 1970 года из Владимирской тюрьмы, он ни к стихам, ни к художественной прозе более уже не возвращался. Так что единственной его книжкой в доперестроечном СССР можно считать (или не считать) историческую повесть для детей «Бегство» об Иване Свешникове, пушкинском «Ветошкине», тираж которой подгадал в аккурат к аресту и был, разумеется, уничтожен.
Членством в Союзе писателей Д. так и не оскоромился. Продолжал – и первые два-три года в Калуге, пока его, преступника с неснятой судимостью, не впускали в Москву, и потом, уже в столице – переводить стихи: и средневековую поэзию Востока, и шотландские народные баллады, и В. Скотта, и Дж. Байрона, и Т. Готье, и грузинских, армянских, азербайджанских лириков…
Беда в том лишь, что, — как говорит Д. Самойлов, — «он был наказан, но не прощен», так что под своим именем ему не разрешали печатать и переводы. Поэтому в ход шел псевдоним «Ю. Петров», «навязанный ему, — как говорит А. Даниэль, — госбезопасностью», и то «время от времени, когда КГБ считал, что Даниэль ведет себя не так, как должно, двери издательств перед ним закрывались. В этих случаях на помощь приходили друзья: Булат Окуджава и Давид Самойлов, с которыми он был знаком еще до лагеря, но близко подружился уже после освобождения, одалживали ему для переводов свои имена».
Осталось сказать лишь о гражданской позиции и гражданском поведении Д. в последние десятилетия его жизни. Ведь, — еще раз процитируем А. Даниэля, сына писателя, — «в первые годы после освобождения некоторые ожидали от Юлия Даниэля, что он, герой самого известного политического процесса в новейшей советской истории, станет теперь активным общественным деятелем, включится в напряженное противостояние диссидентов и властей». Однако «он вежливо, но твердо отклонял всякого рода посягательства на свою независимость. К общественной активности других проявлял сдержанный интерес, не позволяя себе ни осуждать, ни одобрять ее. <…> Сам же Даниэль диссидентом так и не стал, и я хорошо помню, как одна дама из числа его друзей, отчаявшись втолковать ему, как изменились общественные оценки и общественное поведение за пять лет, которые он провел в заключении, махнув рукой, сказала: «Ну что с тобой толковать — ты же человек эпохи до Синявского и Даниэля!».
Жил, как живется. Обрел покой в браке с И. Уваровой, оброс друзьями и был в их среде, — как вспоминает Г. Медведева, вдова Д. Самойлова, — «»общунчиком», душой дружеской компании». И, — пишет в предисловии к однотомнику Д. знавшая его лично Л. Улицкая, — «этот способ существования в тоскливой атмосфере семидесятых-восьмидесятых был не капитуляцией, а утверждением права частного человека распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Он, если можно так выразиться, “инкапсулировался”, но капсула эта нисколько не напоминала ракушку моллюска или скит отшельника – она была полна чтением, переводами мировой поэзии, общением с избранными друзьями, тем интеллектуальным содержанием, которое мало зависит от предлагаемых жизнью обстоятельств. Это был оазис плодотворного тепла и взаимной поддержки».
Так и есть, наверное. Особенно если учесть надпись, которую сделал Ф. Искандер на своей книжке, подаренной Д.:
Сердце радоваться радо
За тебя — ты все успел,
Что успеть в России надо:
Воевал, писал, сидел!
И совсем напоследок. Рассказывая о своем друге и друге своих друзей, Г. Медведева напомнила, что еще 2 июня 1960 года, то есть задолго до всего, «на полуподпольных похоронах Пастернака Синявский и Даниэль выносили из переделкинского дома поэта крышку его гроба. Фотография эта широко известна: преемники в непокорности, пошедшие дальше в неподчинении установкам официального режима. Эстафета, видимо, не была случайной, воспринятой именно из пастернаковских рук».
Соч.: «Я всё сбиваюсь на литературу…»: Письма из заключения. Стихи. М., 2000; Свободная охота. М., 2009; Проза. Стихи. Переводы. М.: ОГИ, 2018.
Лит.: Панн Л. Юлий // Октябрь, 1995, № 12; Медведева Г. «Существованья светлое усилье» // Знамя, 2001, № 2; Уварова И. Даниэль и все все все. СПб, 2014.
Сергей Чупринин. ДАНИЭЛЬ ЮЛИЙ МАРКОВИЧ (1925-1988)
Почти всем Д. известен только по словосочетанию, в котором его фамилия, вопреки алфавиту, неизменно стоит на втором месте: Синявский и Даниэль. И это, быть может, справедливо, но все равно досадно, так как жизнь ему выпала отдельная и, безусловно, заслуживающая внимания.
Дедушка был Менделем Мееровичем (или Меировичем), а отец, родившийся под именем Даниэл-Мордхе, приобрел негромкую литературную известность как прозаик и драматург Марк Наумович Даниэль. Творческий псевдоним отца стал фамилией сына, которого звали Д. уже и в школе, и в армии, куда он был призван в феврале 1943 года.
Служить сначала телефонистом, потом автоматчиком Д. пришлось всего полтора года: в августе 1944-го он, пройдя за эти месяцы Украину, Бессарабию, Румынию, Литву и Восточную Пруссию, был тяжело ранен и – с искалеченной правой рукой, с медалью «За отвагу» на гимнастерке — после долгих месяцев в госпиталях демобилизован. А дальше в 1946 году по «липовой, — как говорит его однокурсник Ю. Финкельштейн, — справке о среднем образовании», поступил на филологический факультет Харьковского университета, позже перевелся в Москву на заочное отделение филфака в областном пединституте.
Читать дальше в блоге.