Автор: „У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что читая их, чувствуешь, как меняешься сам».
Могу подтвердить, сказанное Хемингуэем. Что-то произошло со мной после первого прочтения «Братьев Карамазовых». Я вошел в мир, который как-будто ждал меня и то, что бродило во мне подспудно, то о чем я не знал вдруг, как под действием сильного магнита, собралось внутри меня и откликнулось на встречу с новым миром.
Бездна человеческого материала, разнообразия во взглядах на жизнь, на веру, на мироздание обрушилась на меня… Добавим к этому интригу, разворот душ в драматических обстоятельствах… Такой интенсивности жизни, как при чтении этой книги, трудно представить. И сам ты проживаешь как бы несколько жизней…
Прошли годы и вторым потрясением, связанным с Достоевским, стал „Дневник“ писателя, поразивший меня своим жидоедством, откровениями русского империалиста…
Вспоминается Карл Юнг: „Говорят, ни одно дерево не сможет дорасти до рая, если его корни не достигнут ада. Двузначность движения заложена в природе маятника — человеческой природе.“ Библейскому Ионе, чтобы стать пророком, пришлось пережить ужас быть заживо погребенным в теле чудовища. Достоевский пережил свою смерть, свой ад у расстрельного столба. Отсюда начинается невероятная „амплитуда“ колебания „маятника“ Достоевского, которую мы ощущаем постоянно. И эти колебания внутреннего „маятника“ „вошли в резонанс“ с „маятником“ российским. Незадолго до смерти он говорил о том, что “вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной“.
Но „точка“ оказалась более „масштабной“: она означала кризис всей иудейско-христианской цивилизации. Вышедший на свободу «подпольный человек», о котором писал Достоевский, это, прежде всего, человек не справившийся с вызовами христианства – христианской морали, любви, прощения и… начавший ненавидеть свой „крест“ от которого не в силах освободиться.
Христос, явись он снова в этот мир, был бы обречен. (Как оказался обреченным, напоминающий его чем-то, князь Мышкин.)
И наверное лучшим доказательством этой обреченности стал… сам Достоевский. Ведь его „подпольный человек“, которого мы видим в «Дневниках», своим жидоедством мстит тому, с кем писатель не в силах расстаться, тому, с кем желал бы быть даже если тот неправ – он мстит Христу. Мстит опосредованно, ненавидя народ породивший Его.
„Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей.“ – писал он. Что ж, и его сердце было полем этой битвы, и он, не сознавая того, терпел поражения… Не знаю, что было бы, проживи он дольше. Написал бы он продолжение «Карамазовых», сделав светлого Алешу революционером и подтвердив тем самым великую неправоту всей русской жизни?… Кто знает, куда бы унес его „маятник“ души, которая, в сущности, была бесприютной… Мне жаль эту душу, и я закончу рассказ о двух «встречах» с писателем стихами моего любимого Бориса Чичибабина – советского каторжанина, которые он когда-то посвятил Достоевскому.
«Два огня светили в темень, два мигалища.
То-то рва́лися лошадки, то-то ржали.
Провожали братца Фёдора Михалыча,
За ограду провожали каторжане…
А на нём уже не каторжный наряд,
А ему уже — свобода в ноздри яблоней,
А его уже карьерою корят:
Потерпи же, петербуржец новоявленный.
Подружиться с петрашевцем все́ не против бы,
Вот и ходим, и пытаем, и звони́м, —
Да один он между всеми, как юродивый,
Никому не хочет быть своим.
На поклон к нему приходят сановитые,
Но, поникнув перед болью-костоедкой,
Ох как бьётся — в пене рот, глаза навыкате, —
Всё отведав, бьётся Фёдор Достоевский.
Его щёки почернели от огня.
Он отступником слывёт у разночинца.
Только что ему мальчишья болтовня?
А с Россией и в земле не разлучиться.
Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом,
И душа не разбежится в темноте ж, —
Но проглянет из божницы Стенькой Разиным
Притворившийся смирением мятеж.
Вдруг почудится из будущего зов.
Ночь — в глаза ему, в лицо ему — метелица,
И не слышно за бураном голосов,
На какие было б можно понадеяться.
Всё осталось. Ничего не зажило́.
Вечно видит он, глаза свои расширя,
Снег, да нары, да железо… Тяжело
Достаётся Достоевскому Россия.»