Автор: (Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
Он избавил от мучений сбитую трактором колхозную корову. Корова поднимала голову и страшно, человечьи кричала: ноги ее совершенно смешались с грязью дороги. Я не знала, как страшно умеют кричать коровы. Мы закрывали лица и тоже кричали от ее боли: “Ну сделайте же что-нибудь!” Мы приехали на фольклорную практику, все горожане, многие в деревне впервые в жизни. Группа девиц-первокурсниц и трое студентов-первокурсников. Студенты метались, метался и наш донкихотски худой и высокий куратор группы, без пяти минут доцент по кличке Рыц (сокращенно — Рыцарь Печального Образа). И только один студент знал как надо и уже бежал от столовой с острым, как гладиус, ножом… Он подскочил к корове и за мгновение все было кончено. Мучения прекратились. Он смотрел на меня и улыбался, забрызганный кровью, как храмовый забойщик, знающий, что его гекатомба угодна богам. Я уже не видела: убежала рыдать обратно в школу, где в классах скрипели железные кровати с панцирными сетками, как кольчуги мирмидонян. Мы проходили античную литературу, и я обитала тогда не только в деревне Воронежской области, но в Трое.
Потом мне рассказали, как мастерски он разделал эту коровы одним ножом. Настоящий мужчина. И загрузил мясо в холодильник столовки под восхищенные взгляды тающих кисельным брикетом поварих. Он был очень красив и уже отслужил в армии. Вечером всю нашу группу, вкупе с председателем колхоза и членами правления, ждал шашлык, его стараниями. Я не пошла. Читала “Смерть в Венеции”.
Тем же летом его уважаемые родители приехали в городок, где жили мои уважаемые родители и попросили моей руки.
“Очень порядочные, очень милые люди”.
«Ты что-то решила?»
Я сказала: “Да, решила, ОК”.
Незачем было обижать милых людей.
Мне шел 18-й. Я почему-то чувствовала, что выбора мне не оставлено, как троянским героям: все предрешено.
Странно, но испытала почти облегчение: больше не надо мучиться и раздумывать.
Свадьбу назначили на лето.
И потом был ноябрьский колхоз, где на необозримых пространствах от нас почему-то требовалось затаптывать в ноябрьскую подмороженную землю прекрасную морковь. Нас привозили на поле в сопровождении какого-то важного товарища с папкой и в солдатских сапогах. Он что-то записывал и уезжал.
Я явилась на сельскохозяйственный труд в пуховых варежках, кожаных сапожках на молниях, в городской, красной курточке и вязаной шапке с большим белым помпоном. Это была моя первая зима в России. Холод заставлял меня передвигаться медленно, как ящерицу, впадающую в спячку. Жирная, первородная грязь набивалась в сапожные «молнии». Ходить ночью в дощатые очковые туалеты среди поля, в одиночку, было опасно: подкарауливали вечно пьяные деревенские ромео- надо было собирать «туалетную группу». После этого как-то лучше представляешь себе Гулаг.
Он посмотрел на мое синеющее от холода лицо, покачал головой и поцокал языком. Пошел к водителю автобуса, взял солярки и они вместе развели на поле для нас костры. Мы не замерзли. Тем же вечером он поговорил с кем-то и раздобыл где-то ватники и грубые сапоги для самых городских нашей группы. На три пары носков они были мне впору. И несколько бутылок водки, которую мы пили из одного общего стакана, прямо на поле. Этот напиток не переношу до сих пор. Вспоминается холод и запах развороченной земли. Затаптывать «троянскую» морковь стало теплее и веселее. Потом нас ждал еще один сюрприз: торт и сухое вино: он ездил в город. Все понимали, что это делается для меня. Подмигивали, подшучивали. Мне это нравилось.
Вот только ребята-барды, с которыми я обожала петь по вечерам, стали обходить меня стороной. И больше в нашу группу не ходили.
Потом как-то незаметно мужчины из моего общения исчезли совершенно. Впрочем, я была слишком поглощена филологией, чтобы это замечать. И остался он один. Его рассказы были в основном об армии.
Первый раз он ударил меня по лицу, когда я при всех закурила сигарету. Я была, конечно, сама виновата: курить нехорошо. “Это плохо для детей”, — почти ласково пояснил он. Я не сразу поняла, что он имел в виду.
Свадьба была сыграна в саду, обнявшем нашу наполовину вросшую в землю избушку, без курьих ножек, в которой я родилась, и яблоневый цвет осыпался и вздрагивал на мощных динамиках кубинской студенческой диаспоры, из которых изливалась и заполняла среднерусское пространство веселая тоска по запредельной карибской сини.
Cuba quiero bailar la salsa,
Cuba quiero bailar la salsa!
И вдруг меня охватил ужас от осознания: это мои мечты, вот сейчас, на испанском языке, укоризненно прощаются со мной. И вдруг поняла, что не хочу никакой свадьбы. И никакого мужа. А хочу на далекие острова, где говорят на этом удивительном языке и где резко кричат неведомые птицы в вечной зелени и где горячий, пряный ливень барабанит по гигантским папоротникам и стекает по оцепеневшим змеям лиан. Я ведь НИЧЕГО еще не видела. Охватил настоящий ужас. Неужели это …все, неужели я умру, так ничего и не увидев?
На следующий день мы с уже мужем договорились уйти в город и кататься по реке на маленьком прогулочном катере: мне всегда хотелось это сделать, но так и не получалось. Но с утра пришли его друзья, до глаз заросшие темной щетиной, я их не знала, и уселись за стол. Я подала мясо, картошку, еще что-то… Вскоре они напились. Меня за стол сесть с ними не пригласили, и вообще почти не замечали моего присутствия, словно я внезапно стала невидимой. “Свадьба всегда празднуется два дня”, — строго объяснил мне муж каким- то новым, неприятным голосом: -Это мои друзья. Друзья для мужчины- это самое святое.”
Натянула джинсы, поймала попутку и уехала к тете. Вернулась только утром.
Когда вернулась, он ударил меня по-настоящему, по лицу, сильно, и обозвал мерзким русским словом, которое я никогда не слышала в своем доме: “Ты представляешь, как я волновался. А вдруг, с тобой что-нибудь случилось?!”
Да, он волновался. Да, я поступила плохо. Да, я была кругом виновата. После первого потрясения во мне поселился страх.
Больше всего я боялась, что обо всем узнают родители. Я почему-то прятала это как собственный стыд.
Мне завидовали. Я вышла замуж за настоящего мужчину. И я шла в институт и занималась переводами из Байрона. “Паломничество Чайльд-Гарольда”. Я завидовала возможности и свободе Чайль-Гарольда сбежать, скитаться, видеть новые берега. Я научилась прятать свои чувства от всех. Никто не подозревал, что поездки на научные конференции были для меня единственной отдушиной. Он понимал, что не может мне запретить ездить на конференции: в институте бы этого не поняли, пришлось бы объяснять…Я привезла первый диплом за свои переводы из Риги и…заболела. В городской больнице я и узнала, что беременна. Там мне пришлось провести почти месяц. Он носил мне фрукты и куриный суп, который варил сам.
Женских кошмаров, которых я там насмотрелась, хватило мне на два решения — уйти от него и родить ребенка. Я вышла из больницы под Новый год и ушла спать, не слушая пьяного гомона его друзей, некоторые из которых, кажется, уже жили в нашем домишке.
Мне было все равно, но это было не равнодушие отчаяния, а равнодушие, когда трудное решение, наконец, принято.
Он валялся в ногах и умолял простить. Потом угрожал. Потом плакал. Потом оскорблял. Потом опять умолял. А я больше не плакала, не умоляла, не просила объяснений. А сначала хотела сказать ему, что у меня нет больше страха и что отчаяние и непреклонное намерение вернуть собственное уважение к себе окружило меня броней, против которой бессилен его нож храмового забойщика, но мне казалось, что он не поймет. Я стояла спокойно и даже безразлично, готовая абсолютно ко всему, и спокойно сказала ему, что если он не уйдет, то никогда больше не сможет спать в этом доме.
—Почему?
И я устало объяснила, что однажды он может просто не проснуться, потому что никогда больше никто не поднимет на меня руки безнаказанно. Замахнулся. Рефлекс не сработал: веки не дрогнули, как обычно и полусогнутая рука привычно не вскинулась для защиты.
И он, наконец, понял, что я не шучу. Что я другая. Что достоинство сделало меня опасной. С силой толкнул и, бормоча проклятия и угрозы, схватил пожитки и выскочил на снег…
Поднялась с пола и начала новую жизнь.
…Долгое время считала случившееся собственной виной. Меня укоряли: “Ты лишаешь ребенка отца”, “В разводе всегда виноваты оба”, “Ради ребенка надо терпеть”.
…Я работала учительницей на полставки и одновременно писала диссертацию по философской этике: “Проблема этического выбора в произведениях Достоевского”. Проблема выбора. Проблема выбора. Ездила с тяжеленными сумками тетрадей на другой конец города в ледяном трамвае через воронежский февраль, на замерзших стеклах которого, белых, как бельма, какие-то отчаянные оптимисты писали теплыми пальцами: «Скоро лето».
Ездила очень много сотен лет, как мне казалось. Он не исчезал из моей жизни. Бродил в чаще, выжидал момента, угрожал любому, кто проявлял ко мне малейшее внимание. Все это уже не имело ни малейшего значения.
…Мне почему-то вспоминалось все это на карибском острове Сент Люсия, в самом настоящем «тропическом дождевом лесу», так теперь называются джунгли. Я сменила имя, страну, язык и дом.
Мы с Брэттом поднимаемся в зеленой «гондоле»-клетке все выше и выше, стальной трос немного скрипит, гондолу качает, над горами лежит муссонный туман (ах, какое слово — сонный, сонный!). И вот- мы уже над кронами. В хорошую погоду с такой высоты можно видеть французский остров Мартиник. Но не сегодня. Слева — бирюза Карибского моря, справа — Атлантика, с темной, холодной водой. Между ними граница — как раз перед моими глазами. Вдруг начинается дождь. Дождь — в тропическом дождевом лесу! Запахи обволакивают, дразнят. И я понимаю, что все это уже ощущала. И что я бессознательно, возможно, под влиянием этих снов, делала в жизни выбор в пользу таких вещей, что и привели меня сюда.
Мы хохочем. Я не надеваю предложенного мне попутчиками смешного пластикового «пончо». Я закрываю глаза, и теплые струи льются по моим векам, по лицу. Все, как снилось долгими северными зимами минувшего века: резкие крики неведомых ярких птиц в вечной зелени, шум горячего, пряного ливня, барабанящего по гигантским папоротникам и стекающего по оцепеневшим змеям лиан. Все сбылось.
А вчера Брэтти купил мне оранжевые розы по дороге с работы. “У тебя был грустный голос по телефону. Я подумал…”
Я поставила их в вазу. Стакан окна уже наполнила ночь. Маленькие оранжевые головы на фоне густой тьмы.
Женщины не рождаются сильными. Становятся.
Несчастье заставляет тебя надевать железные башмаки, брать железный посох и отправляться на край света, где шумит уже другой океан. А иначе ты бы его никогда не увидел.
И счастье надо не только заслужить у неумолимых безглазых мойр, но и суметь распознать и оценить, когда оно приходит.
ХОРОШО, что —
Он избавил от мучений сбитую трактором колхозную корову.
Корова поднимала голову и страшно, ПО человечьи кричала
______________________________
есть колхозники, кот. кричат по коровьи;
A как кричал Коровьев ?
Хорошо, когда есть что вспомнить и угостить этим читателя. Спасибо большое!
Фото из серии «как молоды мы были»?
А вот это «Стакан окна уже наполнила ночь.» не лишнее, нет?
Карина Кокрэлл-Фере. ОРАНЖЕВЫЕ РОЗЫ НА ОЧЕНЬ ТЕМНОМ ФОНЕ
Он избавил от мучений сбитую трактором колхозную корову. Корова поднимала голову и страшно, человечьи кричала: ноги ее совершенно смешались с грязью дороги. Я не знала, как страшно умеют кричать коровы. Мы закрывали лица и тоже кричали от ее боли: “Ну сделайте же что-нибудь!” Мы приехали на фольклорную практику, все горожане, многие в деревне впервые в жизни. Группа девиц-первокурсниц и трое студентов-первокурсников. Студенты метались, метался и наш донкихотски худой и высокий куратор группы, без пяти минут доцент по кличке Рыц (сокращенно — Рыцарь Печального Образа). И только один студент знал как надо и уже бежал от столовой с острым, как гладиус, ножом… Он подскочил к корове и за мгновение все было кончено. Мучения прекратились. Он смотрел на меня и улыбался, забрызганный кровью, как храмовый забойщик, знающий, что его гекатомба угодна богам. Я уже не видела: убежала рыдать обратно в школу, где в классах скрипели железные кровати с панцирными сетками, как кольчуги мирмидонян. Мы проходили античную литературу, и я обитала тогда не только в деревне Воронежской области, но в Трое.
Потом мне рассказали, как мастерски он разделал эту коровы одним ножом. Настоящий мужчина. И загрузил мясо в холодильник столовки под восхищенные взгляды тающих кисельным брикетом поварих. Он был очень красив и уже отслужил в армии. Вечером всю нашу группу, вкупе с председателем колхоза и членами правления, ждал шашлык, его стараниями. Я не пошла. Читала “Смерть в Венеции”.
Читать дальше в блоге.