Наум Басовский. КВАРТЕТ

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

1.

Я сам себе объяснить не могу,
  откуда пришли они,
  как появились в моём мозгу
  прожекторные огни.
  Я вижу как бы сквозь мелкий дождь,
  сколько хватает глаз,
  убитый тысячами подошв
  серый лагерный плац.
  А на скрещении тех огней,
  тех беспощадных лучей —
  словно бы сцена, и на ней
  четверо скрипачей.
 
  Что они делают в этом аду,
  где звуки — лишь плач и крик?
  Неужто с лагерным бытом в ладу
  Моцарт или же Григ?
  Концертных залов забыт уют —
  облик войны суров.
  И всё-таки инструменты поют
  в свете прожекторов!
  И штурмбанфюрер с помоста глядит
  на тех, кто играет внизу,
  и, позабыв про воинский вид,
  не утирает слезу.
 
  Он горд — это он обнаружил их,
  известней которых нет.
  Сперва случайно нашёл двоих
  и создал из них дуэт.
  Потом уже прицельно искал,
  сомнения поборов,
  и вот ещё двоих обласкал
  признанных мастеров.
  Для них сказал он: — Да будет свет! —
  в мире, что брошен во тьму.
  Четыре гения! И квартет
  принадлежит ему!
 
  Их привезли из разных земель
  и поместили в аду.
  Первым Лазар покинул Брюссель
  в сороковом году.
  Из Вены Йозеф, из Праги Давид,
  из Ленинграда Абрам,
  и каждый немыслимо был знаменит
  там, где жил, и не только там.
  А тут, чтоб их бытие пресечь,
  нужны были только срок,
  холод, голод, болезнь — и печь:
  такой рутинный итог.
 
  А штурмбанфюрер прибавил паёк,
  вселил в утеплённый барак,
  дал инструменты — в общем, помог
  выпрямиться кое-как.
  Они послушны: что босс велит,
  играют почти с листа.
  А босс — любитель и эрудит —
  знает людей и места,
  где ещё сохраняются в тишине
  коллекции редких нот,
  где и сейчас, вопреки войн,
  шедевр ценителя ждёт.
 
  Гармония, правда, чуть-чуть не та —
  басовой основы нет:
  всё же две скрипки и два альта
  не создают квартет.
  Но в том и приманка для знатока,
  изыска тонкий тайник:
  на всей планете наверняка
  такой состав не возник.
  Они закончили. Босс молчит
  несколько долгих минут,
  ладонью потом о ладонь стучит
  и произносит: — Гут!
 
  И продолжает, как дирижер,
  поднял изящную трость:
  — Через неделю к нам в Собибор
  приедет высокий гость —
  сам группенфюрер; он меломан,
  любит старинный лад;
  в лагере невозможен орган,
  но квартету он будет рад.
  Делаем так: Букстехуде, Бём,
  а на закуску Бах.
  Итак, работайте ночью и днём,
  за совесть, а не за страх.
 
  2.
 
  Комендатура, конечно, не зал,
  но сойдёт за салон.
  Группенфюрер, прикрыв глаза,
  в музыку погружён.
  Программа исполнена. Он рукой
  подзывает к себе квартет:
  — А что, мастера, красоты такой
  в еврейской музыке нет?
  А ну-ка сыграйте мне на заказ,
  чего не играли давно.
  Я знаю — наверняка у вас
  что-то припасено!
 
  Паузу резко прервал Давид —
  решенье пришло само:
  — Деи Росси л’Эбрео сейчас прозвучит,
  «А ширим ашер ли-Шломо».
  И вот две скрипки и два альта
  стали играть хорал,
  и в нём такая была красота,
  которой никто не знал —
  ни тот, знаток, ни тот, меломан,
  тем паче никто другой, —
  но все понимали: тает обман
  при встрече с правдой нагой.
 
  Пели скрипки и пели альты
  то, что не пелось давно.
  Мелодия шла с такой высоты,
  где и дышать мудрено.
  И говорил семнадцатый век,
  в двадцатом веке звуча,
  о том, как давно презрел человек
  ничтожество палача.
  В хорале, который уже не забыть,
  читалась простая суть —
  что тот, кто тело может убить,
  душе не страшен ничуть.
 
  Последний аккорд. Спокойный поклон.
  Как на сцене, стоит квартет,
  словно не было войн, и зон,
  и всех беспощадных лет,
  и только музыки торжество,
  и жизнь победила мор,
  и группенфюрер молчит мертво
  и мёртво глядит в упор.
  Потом встаёт, элегантен, сед,
  глаза — два осколка льда:
  — Концерт окончен. А этих — нет
  и не было никогда.
 
  И выходит, отбросив стул,
  своей охраной храним,
  и штурмбанфюрер вдруг стал сутул
  и молча пошёл за ним.
  А скрипачи побрели гуськом
  в свой утеплённый барак,
  и каждый не мог не думать о том,
  что завтра — конечный мрак.
  Но в те же сутки, как Божий гнев,
  была бомбёжка в ночи,
  и штурмбанфюрер погиб, не успев
  артистов пригнать к печи.
 
  3.
 
  В Швейцарии есть городок Роттервиль,
  в городке старинный собор.
  Красив его благородный шпиль
  на фоне далёких гор.
  Собор акустикой знаменит
  и ещё органом своим,
  и светская музыка тут звучит
  раз в неделю по выходным.
  Событие семидесятых лет
  живёт в афишной строке:
  всемирно известный Венский квартет
  даёт концерт в городке.
 
  В программе — классики разных стран
  и новое есть письмо:
  Ма’аяни — фрагменты поэм «Кумран»
  и «А ширим ашер ли-Шломо».
  И была эта музыка так свежа,
  словно грозы гуляли здесь,
  и объём от органа до витража
  переполнен озоном весь,
  и была в том лёгкая, что ли, печаль
  о чём-то небесном таком,
  что в суете мы теряем, а жаль,
  и только мечтаем тайком…
 
  К тому, кто первую скрипку играл,
  подошёл в антракте старик —
  сед, элегантен: — Последний хорал
  воистину был велик!
  Могу ошибаться — поправьте меня,
  я был бы ошибке рад, —
  но нечто похожее слышал я
  лет тридцать тому назад.
  — Вы не ошиблись, — он слышит в ответ
  словно бы залпа гром. —
  Похожее вам играл квартет
  в лагере, в сорок втором.
 
  — Не понимаю. — Мой вам совет:
  не торопите года.
  Ведь я из тех, которых нет
  и не было никогда.
  Вы позабыли свои слова,
  свою прощальную речь,
  которая нас превращала в дрова
  и направляла в печь.
  За эти слова суди вас Бог —
  я прочно запомнил их,
  я, единственный из четырёх,
  оставшийся ныне в живых.
 
  Глаза зажглись ледяным огнём,
  застыло лицо старика
  и проступили резко на нём
  два каменных желвака:
  — Вы других не стоите слов,
  и если хотите знать,
  я стар, но и сегодня готов
  их повторить опять.
  Увы, сегодня такой приказ —
  не во власти моей,
  но уверяю, настанет час,
  чтоб возродиться ей!
 
  Не совершу я особый грех,
  тот повторив приказ:
  немец, француз, и швед, и грек —
  равно не любят вас.
  А если Европа вам не указ,
  то под сводом иных небес
  точно так же не любят вас
  индиец, араб и перс.
  — Вы правы, — устало сказал скрипач, —
  на это не возразишь.
  Так что ж мне, палач, ложись и плачь?
  Или — живи, как мышь?
 
  Нет! Тысячелетий неспешный бег
  мне твердит о своём:
  сотни народов исчезли навек,
  а мы, евреи, живём.
  Задайте вопрос, почему же так,
  и дайте честный ответ:
  десятки империй ушли во мрак,
  а мы, гонимые, — нет.
  И то, что сегодня узнали вы,
  легло на тот же мотив:
  ваши вожди тридцать лет мертвы,
  а я, вопреки им, — жив.
 
  И музыка из невозможной страны
  звучит в свободной стране,
  и, слушая, люди понять должны,
  на чьей Господь стороне.
  А мы — мы знаем, что с нами Он,
  Его негаснущий свет;
  мы записали Его Закон,
  выше которого нет.
  А музыка… Что же, в ней красота,
  служу ей, покуда жив.
  И всё. На свои вернёмся места —
  кончается перерыв.