Автор: 
У Александра Сергеевича Пушкина были особые отношения с холерой. Имея возможность жить уединенно, а если переезжать с места на место, то не рискуя сталкиваться с толпой, он все же был и суеверен, и чуток к настроениям, как теперь бы сказали, всей толщи общества — от крестьянских низов до аристократических верхов. В силу особенностей российского рабства, известного как крепостное право, а также самодержавия, для которого и личные права дворян были более или менее пустым местом, Пушкин подчинялся всей этой системе в жизни, но вырывался из нее в стихах.
(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
Своим крепостным он, по собственным словам, проповедовал с амвона, что холера — это божья кара за неуплату оброка. А своим друзьям советовал не поддаваться хандре, дабы те не забыли, что оставшиеся в живых непременно выпьют за помин души умерших. Пушкин, стало быть, понимал, отчего холопы склонны к мрачному бунтарству, а люди хотя бы отчасти свободные нуждаются в веселье.
Помогала ему при этом та самая «всемирная отзывчивость», которую Достоевский назвал однажды «способностью Пушкина перевоплощаться в другие национальности». Особенно легко русский поэт перевоплощался в француза: едва ли не все главные философские, любовные письма его, как и отчеты о состоянии дел во время холеры, написаны по-французски — и Прасковье Александровне Осиповой, и Наталье Николаевне Гончаровой, и Александру Христофоровичу Бенкендорфу. Стиль французских писем — щегольской и дерзкий, стиль русских — грубоватый и чувственный.
Это пребывание в двух национальных шкурах принуждает Пушкина в сентябре 1832 года так объяснить историку Михаилу Петровичу Погодину задачу газеты, которую разрешил издавать поэту государь император:
«Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger не поэт, что v. Hugo не имеет жизни, то есть истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией».
В другом письме Пушкин бранит за «вычурность (marivaudage)» Бальзака.
Читать дальше здесь:
ГАСАН ГУСЕЙНОВ. ПИР ВО ВРЕМЯ ЧЕГО?
У Александра Сергеевича Пушкина были особые отношения с холерой. Имея возможность жить уединенно, а если переезжать с места на место, то не рискуя сталкиваться с толпой, он все же был и суеверен, и чуток к настроениям, как теперь бы сказали, всей толщи общества — от крестьянских низов до аристократических верхов. В силу особенностей российского рабства, известного как крепостное право, а также самодержавия, для которого и личные права дворян были более или менее пустым местом, Пушкин подчинялся всей этой системе в жизни, но вырывался из нее в стихах.
Своим крепостным он, по собственным словам, проповедовал с амвона, что холера — это божья кара за неуплату оброка. А своим друзьям советовал не поддаваться хандре, дабы те не забыли, что оставшиеся в живых непременно выпьют за помин души умерших. Пушкин, стало быть, понимал, отчего холопы склонны к мрачному бунтарству, а люди хотя бы отчасти свободные нуждаются в веселье.
Помогала ему при этом та самая «всемирная отзывчивость», которую Достоевский назвал однажды «способностью Пушкина перевоплощаться в другие национальности». Особенно легко русский поэт перевоплощался в француза: едва ли не все главные философские, любовные письма его, как и отчеты о состоянии дел во время холеры, написаны по-французски — и Прасковье Александровне Осиповой, и Наталье Николаевне Гончаровой, и Александру Христофоровичу Бенкендорфу. Стиль французских писем — щегольской и дерзкий, стиль русских — грубоватый и чувственный.
Это пребывание в двух национальных шкурах принуждает Пушкина в сентябре 1832 года так объяснить историку Михаилу Петровичу Погодину задачу газеты, которую разрешил издавать поэту государь император:
«Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger не поэт, что v. Hugo не имеет жизни, то есть истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией».
В другом письме Пушкин бранит за «вычурность (marivaudage)» Бальзака.
Читать дальше по ссылке в блоге.