Карина Кокрэлл-Фере. Март 1940 года

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)
В бараке дрожала керосиновая лампа, над крышей привычно завывал мартовский степной ветер, уютно потрескивал камыш в печке-буржуйке, на печке закипал чайник.
У тепла, на своем топчане, сидела в валенках Хранительница Огня Анастасия Борисовна Андреева-Свирская и что-то вязала деревянными спицами, которые для нее выстругал Манар. Он тоже был здесь, сидел в ногах у Анастасии, которую называл бабушкой- “эже”.
Ханна радовалась этой дружбе между пожилой зечкой-шекспироведом из Москвы и казахским мальчиком.
Младенец у Айши и Гаринова рос беспокойным, и никто не возражал, когда Манар днями и ночами пропадал в деткомбинате. Спал он тут же, рядом с топчанами Анастасии и Ханны, на камышовом топчанчике, сооруженном для него завхозом, Житаром, полтавчанином из раскулаченных, безмерно уважавшим Анастасию за “гострий розум”.
Ханна отказалась делить отгороженный угол больничного барака с новой лекпомшей Веркой, севшей за растрату.
Верку видели несколько раз выходящей то из ОперЧ, то от замначлага Клыкова, и Ханна предпочитала спать здесь, у печки, в детском бараке. Здесь Ханне было хорошо и ближе к операционной.
Сидя на полу, Манар разбирал и складывал в стопки пустые мешки от сахара, тщательно вытряхивая их над расстеленной серой портяночной тканью.
Мешки приносили из хозчасти, а Анастасия Борисовна распускала их и вязала двойной ниткой чепчики для грудничков.
В мешках почти всегда оставались сахарные крупинки. Иногда их набиралась целая ложка. Манар честно сдавал все собранное Анастасии или Ханне.
Дополнительной ложкой сахара Анастасия награждала воспитанников деткомбината за достижения: не ругался матом целый день и не ботал по фене, рассказал или нарисовал что-то интересное и необычное.
К вою ночного ветра все уже так привыкли, что не замечали, а тут он служил драматическим фоном к рассказу Ханны.
Она рассказала им всю “Алису”.
Напившись теплого молока перед сном, дети, хохотали в своих кроватках, слушая, как нелепый и трогательный Белый Рыцарь, которого встретила Алиса у кромки леса, все падал и падал с лошади, и ронял то одно, то другое, а Алиса ему помогала подняться и все это странные, глупые вещи собрать.
За зиму Ханна рассказала им обе книги. Она так часто читала их дочке, что помнила наизусть, а сейчас пересказывала-“переводила”, прибавляя от себя подробности и пояснения. И, казалось, в одной из кроваток, ближе к стенке, из темноты слушала ее и невидимая Алиса…
Особенно сказка нравилась Рае.
— Молодец Алиска. Через зеркало фраерша за зону в побег ушла. И лягавые не возьмут. Эх, жалко, нет у нас таких зеркалов.
—А что такое Лыцарь? -спросил пятилетний Венечка.
—Это воин в железном костюме, на коне.
—Как вохровец?
—Дурак ты, Венька. Какой же Рыцарь -вохровец? Ты видел, как они скачут? А этот вон падает, в седле не держится, чистый фраер. Его любой урка облапошит, — сказал Митя Хайкин.
—Митя, Рая, я же просила вас столько раз. Это нечеловеческие слова, люди ими не разговаривают- ласково и устало подняла глаза от вязания Анастасия, понимая тщетность своей просьбы.
—Все так говорят, — сказал Митя.
У Мити с семьей все было хорошо. Его мама, Кира Левина (лагерный номер 4022), лауреатка шопеновского конкурса академических пианистов в Варшаве 1937 года, играла по вечерам в лагерном клубе, за что получала двойную пайку, а днем работала в теплице: блатная работа, не то что на формовке или камыше… И сроку у нее было всего 8 лет, 58-12, за недонесение на мужа, директора Ленинградской филармонии, вредителе на производстве. Он тоже был жив и отбывал 15 лет в Севлаге. Мать навещала Митю каждый день и приносила кусочек сахару. Смотрела, как он его грызет и гладила его по голове своими длинными, словно складными пальцами…
—Мы с Ханной Александровной так не говорим.
—Так вам и не положено, вы — фраерши, — обстоятельно объяснила восьмилетняя Рая. Так уголовники называли ранее не сидевших или политических.
— А Белый Лыцарь- это значит против красных?
Раздался вопрос пятилетнего Юрочки Астрова. Ханна и Анастасия с тревогой переглянулись.
Мама Юры, Анна Астрова, была когда-то первой женой растрелянного генерала Мухачевского (статья 58-1б), о подлой измене которого писали все газеты. Несмотря на то, что она уже больше пяти лет уже была замужем за другим, отцом Юрочки, актером кино, ее все равно сочли социально опасной. Взяли ночью, из постели, без всякого обвинения, следствия и суда. Ни суда, ни статьи. Посадили в теплушку с Юрочкой, которому тогда не было и двух, везли два месяца и привезли в Степь. Отец Юрочки в то время был на съемках в Грузии и, вернувшись в Москву, от жены и сына официально отказался.
Сейчас Юлия отвечала в деткомбинате за сцеживание молока, кормление почти пяти десятков грудничков и, когда не валилась с ног от усталости, вела в комбинате уроки рисования со старшей группой.
—Нет, Юрочка, — спокойно ответила Анастасия, — белых давным-давно уже нет, их победила наша Красная Армия. А Белый Рыцарь это из игры. Она называется шахматы. Там белые фигуры играют на доске против черных. Рыцарь — это белая фигура на доске.
—А вы нас.. научите этой игре?
—А это прекрасная идея. Ханна, вы играете в шахматы?
—Почти нет.
—«Почти» — уже хорошо. Я завтра же поговорю с плотником Житаром. Он такой умелец! Вырежет нам фигурки.
—А дальше? Что с Алисой было дальше? — Замирая от собственной смелости, просила стеснительная, тихая Леночка, которую этой зимой Аглая чудом спасла от крупозного воспаления легких. Леночка очень редко подавала голос, но говорила чисто и не картавила.
Мама Лены в прошлой жизни была преподавателем факультета романо-германской филологии из Казани, тоже без собственной статьи посаженная за растрелянного мужа, умерла три месяца назад от кровотечения. Кто-то варварски пытался помочь ей избавиться неизвестно, как и от кого зачатого на этапе ребенка.
Леночкин рисунок улыбки Чеширского кота так понравился Юлии, что она прикрепила его к столбу барака, среди лучших.
—Поздно уже. Может, продолжим завтра?
Ханна хитрила, ей нравилось, когда дети просили продолжать.
Анастасия улыбалась вязанию. Она походила на Овцу из Лавки, только без очков, так как научилась вязать вслепую.
—Нет, сегодня, сегодня! — Загалдели дети.
—Ну хорошо, но это грустная история.
—Ничего, мы не маленькие, — уверил Юрочка.
—Хорошо, слушайте. Белый рыцарь посмотрел на Алиса добрыми, печальными глазами и уже знал, что они расстаются навсегда, и ему хотелось плакать, но он не подал виду. “Ты не могла бы, дорогая Алиса, стать на дороге и помахать мне платком?”, -попросил он. И Алиса, как ни спешила перепрыгнуть через ручей и стать, наконец, королевой, стояла и махала ему платком. Она знала, что никогда не забудет это закатное солнце и доброго, смешного Рыцаря, которому махала и махала, а он повернул коня к кромке темного леса, и Алиса тоже знала что никогда больше уже его не увидит. И неловкий рыцарь опять свалился с коня и остался лежать, но Алиса уже не могла ему помочь. Ей ничего больше не оставалось, как постараться забыть о Рыцаре, но она знала, что никогда его не забудет. И она будет вспоминать его потом всегда… и каждое его слово, прикосновение, жест, улыбку, глаза…И запах его шарфа и пальто…
Анастасия бросила на нее внимательный взгляд.
—И будет жалеть, что столького ему не сказала, столького не успела, потому что думала, что впереди, вместе, целая жизнь, а пришлось расставаться…
Раздался детский всхлип, потом — другой, и вскоре разревелись все.
—У мамы косынка синяя была, — ни с того, ни с сего сказала Леночка, всхлипывая.
Все заревели еще пуще.
Ханна молчала, давая им выплакаться.
Анастасия, вздохнув, сказала таинственно:
—Пусть. Катарсис. Хорошо.
И продолжала яростно вязать.
—Да чего вы ревете-то, мелюзга?- сказала с досадой утеревшая слезы Рая,—Алиска же за Зону ушла. Там по ручью колючка шла. Она перепрыгнула — и поминай как звали! Наверное, кусачки сперла и перерезала. А там — мамка ее ждет…”Молодец, Алиска”, — говорит ей мамка за Зоной, “На тебе, говорит, Алиска моя, варенья на белый хлеб”.
—Ханн-Алексанна, а как там, за Зоной, а? Я раньше помнил, а потом забыл, — спросил Митя.
Всхлипы стали затихать.
—Жа жоной мооженое п’одают. С’адкое, — мечтательно сказал Ханнин любимец, Венечка, шести лет.
Мама Венечки, Валентинa Михайловнa Зотовa, до ареста была учительницeй физики в Нижнем Новгороде. Теперь она обитала в Седьмом бараке, инфекционном. Это была темная бездна даже по меркам зоны, так что к сыну Зотову не допускали вполне правомерно: из-за сифилитической сыпи. Еще в теплушке член партии Валентина Михайловна, имевшая поощрения гороно, начала заниматься проституцией самой бесстыдной. В основном, за воду. Без еды можно прожить неделю и больше, а без воды — дня три, особенно если в августе, в степи, в переполненном вагоне, который раскаляется за день, будто тащится внутри пожара, да еще кормят селедкой. А у Венечки — подозрение на диабет. Зотова, (лагерный номер 4052) получила 15 лет за контрреволюционную пропаганду. Ей зачем-то понадобилось заступаться за ученика, Сеню Тоцкого.
Она возразила против единодушного решения возмущенных коллег передать его органам правосудия и считала, что надо ограничиться просто исключением из комсомола. А как было его не передать?
Судите сами. Перед областными соревнованиями по ГТО вешали в спортивном зале школы портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Сеня первым лезет на стремянку. И поднимается и поднимается с портретом — со ступеньки на ступеньку: все выше, и выше, и выше…и все с замиранием следят глазами за вознесением священного лица…. И вдруг — о ужас! — портрет рухнул! На глазах у всех вождь летит с трехметровой высоты! Стекло, и рама — вдребезги, а смятый, упавший Сталин смотрит с пола и улыбается из-под обломков… Все выдохнули, а вдохнуть никто не мог, потому что воздуха в зале больше не было, а был ужас, больно раздиравший легкие…
…Сеню забрали прямо из школы. Что с ним дальше случилось — неизвестно.
А Венечку своего Валентина Михайловна Зотова до Женлага все же довезла живым. Чудом, но довезла! Видимо, диабета у него, все же не было. Диабетики-то в пути все перемерли.
Когда Ханна однажды, год назад, вывела детей во двор комбината смотреть облака, они долго не могли связать их формы с чем-то знакомым, а Венечка первый заливисто засмеялся и сказал:
—Это ж в очеедь за пайкой, а этот- здоовенный, гоовастый-’газдатчик.
И правда: огромная очередь за пайкой плыла и плыла по небу, пока ее, по частям, не разбил ветер.
Ханна стала часто играть с детьми в эту игру “читать облака”. Постепенно небо стало населять все меньше реалий зоны и все больше персонажей из “Алисы” — от Безумного Шляпника до Синей Гусеницы.
Засыпая, Ханна услышала голос Анастасии, печальный, с неожиданной страстью:
—Вы можете считать меня помешанной идеалисткой, Ханна Александровна, но пока дышу …буду стараться заронить в них семена. Чтобы проросло хотя бы что-то. Вы заметили, что я всегда даю детям выбрать из нескольких предметов, принять решение из нескольких возможных вариантов? Знаете, почему? Потому что…любой выбор, даже самый малый, это свобода.
Несмотря на то, что они спали на топчанах рядом второй год, продолжали называть друг друга на “вы” и по имени-отчеству. Для Анастасии это было почему-то важно. Поначалу, всякий раз, когда ее называли по отчеству, Ханна вспоминала контуженного отца, склонившегося над верстаком с деревянными кукушками и думала о том, что в этой земле оказалась неожиданно связанной с ним.
—Понимаете, Ханна Александровна, раб выбирать не умеет, его не учили, поэтому он выбора боится: навык —а свобода это навык — ему неизвестен. Как боится воды не умеющий плавать. Поэтому научить можно только давая выбор, с детства. Мы с вами здесь делаем очень важное дело, не смейтесь. Ваши рассказы из Кэрролла, мои сказки Пушкина, которые теперь они уже услышали, этого уже не изменить…Дети никогда не бывают потеряны, даже взрослые не всегда, как считает одна известная религиозная концепция…А дети… Трава пробивается даже сквозь бетон. Всходы будут. Это самый восприимчивый возраст! Сейчас в них закладывается все. Еще год-два, и их будет гораздо труднее отучить думать.
Печка гудела: к сильному ветру. Дети спали. В детском бараке пахло тяжело- но не было невыносимого смрада переполненного, давно не чищенного обезьянника, как во взрослых бараках.
Ханна не знала, что ответить, да Анастасия, кажется, ответа и не ждала.
— И еще. Я давно хотела вам сказать, Ханна Александровна… Я все понимаю. Вам столько пришлось пережить. Ваша дочь, муж…Но прошу вас, прошу вас, не думайте плохо о нашей стране. Не держите на нее зла. В ней много добрых сил. Эти бесы…Это временно. ”The Time is out of joint”. Время вправится, как сустав. Вывихнутое время не может длиться долго. Придут врачи. Люди одумаются и ужаснутся, как разбуженный лунатик, который убил во сне. Это пройдет, вы не думайте! — с бесконечной убежденностью сказала Анастасия Борисовна.
Ханна закрыла глаза.
Если она не уснет сейчас, завтра целый день станет мУкой.
—Я не думаю. Я давно ни о чем не думаю. Спокойной ночи, Анастасия Борисовна.
—Спокойной ночи, Ханна Александровна.
Надо спать. Завтра суточное дежурство в больнице. Отморожений и крупозных воспалений легких сейчас меньше: весна, потеплело. Зато столько полных выпадений матки и недержания мочи, даже у молодых и нерожавших- от тяжестей: начались строительные работы и формовка кирпичей. Выпавшие матки мешают пациенткам ходить… Ну и внесезонное: роды, выкидыши, барачные аборты с помощью самодельных заточек, кровотечения, гнойная чесотка, фурункулез, абсцессы, “куриная слепота” на почве авитаминоза, дистрофия, язвы желудка, туберкулез и люэс. Только бы вспышки брюшного тифа опять не случилось. И хорошо, что отделением душевнобольных Аглая сама занимается, их с приближением весны тоже обычно становится больше.
***
—Людей без имен вообще не бывает, — сказал Манар, откидывая лопатой пласт размякшей, красноватой земли- Просто нужно угадать то имя, которое им дал Тэнгри, когда они еще не родились.
Ханна перестала копать, поправила шапку и подняла лицо к небу, полному голосов перелетных птиц, возвращающихся в Степь.
—А если не угадаем? — Сказала Ханна, снимая рукавицу и глядя на вспухшую ладонь.
—Будет два имени — серьезно ответил Манар.
Семь маленьких, словно игрушечных, легких гробиков, сработанных завхозом, стояли в ряд на “Мамкином кладбище” Женлага, где зарывали детей и женщин, умерших в родах. Сегодня они хоронили первые семь детских тел, с самого верха оцинкованной бочки…
Плотник Житар делать гробы быстрее не мог. Но, хотя днем оттаивала земля, ночи выдавались еще морозные, время ждало.
Лагерная похоронная команда, состоявшая из совершенно опустившихся, даже по лагерным меркам, уголовниц, опустошала “мертвецкие” сараи, сваливая тела менее удачливых узниц Женлага в траншею с тачек и зарывали, пересыпав каждый слой едчайшей хлорной известью, от которой даже трава не росла на месте этих ям, как на пепелище.
Лагерной похоронной команде “своих детей” ни Аглая, ни Ханна, ни Анастасия отдавать не собирались: хоронили сами.
За весну и лето лагерные кладбища, включая “Мамкино”, все дальше продвигались к горизонту и все ближе- к трем линиям колючей проволоки.
—Однажды наш человекообразный предок положил цветы в могилу умершего и так началась человеческая культура, — сказала Анастасия Борисовна, — Человек начинается с уважения к смерти.
Она тоже пошла с ними, хотя и Аглая, и Ханна просили ее остаться. Стараясь не охать от боли в спине — Анастасия тоже копала наравне со всеми, пока, на третьей могилке, не сдалась.
Сейчас она, сев на землю, подстелив под себя слишком длинный, не по размеру, ватник, сосредоточенно связывала в букетики артритными пальцами желто-белые цветы.
Безвидная, пустая зимняя Степь всегда в это время оживала детски глазастыми этими цветами. От вида их Ханне в первую лагерную весну хотелось биться головой об стену от обиды, горечи и острого осознания , что еще 12 лет, двенадцать лет невозвратной и необратимой жизни, несметные четыре тысячи триста восемьдесят дней — среди уродства саманных бараков, колючей проволоки и чужих, изможденных людей на краю света. “Синдром первых тюльпанов”- называла это Аглая, объясняя это тем, что у женщин гораздо сильнее развито чувство бесплодно растрачиваемого жизненного времени. Им страдают особенно остро в первую лагерную весну. Иногда целые бараки по вечерам, после работ, ни с того, ни с сего, охватывала истерика. Женщины, как древние вавилонские плакальщицы, вдруг начинали выкрикивать имена детей, мужей, вырывали себе волосы, расцарапывали лица и руки. Потом все это сливалось в один неразличимый рев скорби.
Ханна больше не искала объяснения, почему, для построения социализма, все эти все эти тысячи и тысячи молодых, красивых, умных, образованных, способных рожать и растить детей женщин, государство сочло необходимым выбросить в голую Степь на 10-15-20 лет и обрекло на истязание женской природы.
Истерики прекращали охранники. Выгоняли из бараков, окатывали из ведер ледяной водой.
Сейчас, на третью весну, Ханна привыкла. Ко всему привыкла.
В ватнике, надетом на медицинский халат, ей стало жарко. Сняла шапку. Степь обдувала пряным ветром. Ветер дышал в ее отросшие волосы: медикам, лагерной элите, головы не брили, но они все равно коротко обстригали друг друга — вши оставались неискоренимы и в больничном бараке.
Ханна с Манаром засыпали последнюю, седьмую могилку.
Аглая с Анастасией сели на землю поотдаль, под высоким и голеньким саженцем тополя — немного выше человеческого роста и махали Ханне с Манаром.
—Давай и мы передохнем.
—Мало осталось. Закончим — и отдохнем, — сказал Манар.
Ханна пожала плечами и продолжала.
Вдруг мальчик спросил:
—А ты Сталина видела, Ханна-ама?
—Только на портретах. А что? — Спросила она встревоженно.
—Коркут говорит: его нет.
—Кого- нет?
—Сталина нет. Коркут сказал — Алабасты не имеет лица, вот и взял лицо Сталина, простого человека. Мог быть другой. Я мог быть, или ты. Все думают — это Сталин, а это — Алабасты. Ты хорошо сказки рассказываешь, от поноса лечишь, эже печку хорошо топит, а Алабасты хорошо убивает. Это его работа.
Ханна сначала слушала оторопело, а потом отбросила лопату, подскочила к Манару, (который был почти ее роста) схватила его за грудки, встряхнула.
—Никогда -слышишь?- никогда не говори такое! Никому! Никому!
Аглая с Анастасией пораженно переглянулись и уставились на них.
Манар, улыбаясь, невозмутимо высвободился и достал из кармана ватника пригоршню ленточек из белой бязи.
—Не бойся. Он не услышит. Смотри, что у меня. Это кыйра. Против Алабасты. У него сила совсем большая , если убитый без имени. Я от Аглаи-ама простыню выпросил, порвал на кыйра. Резать нельзя: только руками. И край нельзя, только середина. Это хорошие кыйра. Алабасты понос нападет,- засмеялся он. — Семь детей — семь кыйра. И карандаш. Каждый имя напиши. Так сильнее. Не бойся, я карандаш не украл, спросил у Юлья-ама. Она разрешила.
Засыпав семь маленьких могил, они сидели вчетвером на теплой земле и спорили, давая имена пяти мертвым, безымянным мальчикам и двум девочкам. Так родители дают имена живым…
Имена получились такие. Турар и Булат —это Манар попросил, в честь умерших от голода младших братьев. “Свои имена услышат и выйдут из юрты Тэнгри, новых встретят.”
Даша, София- предложила Анастасия, тяжко вздохнув. Александр — выбрала Ханна. На четвертый гробик Аглая положила руку и сказала: «Максимка», и последнего, совсем крошечного новорожденного, нарекли Иваном.
***
Имена написали карандашом на белых ленточках и Манар, ладным голосом сосредоточенно и увлеченно напевая что-то по-казахски, привязывал их к тонким, пружинящим соками ветвям юного тополя. Анастасия украсила каждый холмик степными цветами.
Манар стал лицом к могилам и запел еще громче и победнее. В его песне повторялись, измененные, но все же узнаваемые имена, которые они дали младенцам, и еще одно, знакомое, слишком знакомое…
—О чем ты поешь, Манар? — Спросила встревоженная Аглая.
—Моя песня. Сам придумал.
—Молодец, а про что она?
—Про Сталина.
Ответил он и оглянулся на Ханну.
Анастасия отрешенно вязала букетик и наслаждалась теплом.
—Теперь домой пойду. Обед. Айша ругаться будет.
И Манар ушел, а они вернулись в больничный барак.
***
Того же дня.
После отбоя Аглая позвала Ханну и Анастасию в свое обиталище: “аптеку”.
Наслаждаясь своей бесконвойностью (привилегия работниц деткомбината и медиков), они, не спеша шли по дорожке между бараками — высокая Анастасия и маленькая, как подросток, Ханна, слегка припадающая на ногу после ампутации пальцев, в шапке с отвязанными ушами. На вышках беззлобным матом, перекликались часовые, смеялись человеческим смехом. Шарили по тьме фонари дозорных.
Земля, освободившаяся от снега, темно и мягко пружинила под ногами.
—Ну вот, и еще одну зиму пережили, — произнесла Анастасия вслух то, о чем думала Ханна. И добавила, белея в темноте нашитым на ушанку номером.
—Только подумать, Ханна Александровна. Идем на поминки, как нормальные люди.
—Давайте быстрее, Анастасия Борисовна. Надо успеть “до собачьего часа.”
После отбоя в лагере открывали клетки и выпускали побегать между бараков стремительных черномордых зверей, натасканных на растерзание человека…
—Господи, конечно же, я ведь и позабыла, — спохватилась Анастасия, и грязь ритмичнее зачавкала под ее ногами, похожими на страусиные (если бы страусы носили штопаные-перештопаные чулки и лагерные чуни).
“Аптека” с запасами спирта и морфия, что белела недалеко от больничного барака, после “оружейки”,была самым укрепленным в лагере помещением. Дверь и потолок обитые железом (уголовницами уже делалась попытка проникнуть через крышу). Над крашеной в танковый цвет дверью горела лампочка.
Здесь , с самого своего прибытия в Женлаг, обитала Аглая, готовая защищать свои медицинские сокровища до последней капли крови, поэтому даже часового здесь давно уже не оставляли.
В “аптеке” Анастасию и Ханну встретили электрический свет, тепло и запах камфары.
Маленький, необструганный стол со всех сторон обступили полки со склянками и бинтами. Над ним -змеем-искусителем со стеклянным яблоком в пасти, низко повис электрошнур. Лампочка освещала великолепную буханку хлеба с темной корочкой и — чудесные в своем забытом совершенстве -яйца, сваренные вкрутую прямо на буржуйке, в железной миске. Эта роскошь была благодарным подношением птичницы-вольняшки с лагерной птицефермы: Аглая вылечила от дифтерии ее трехлетнюю дочку, Лилечку.
На буржуйке нагревался запотевший чайник. Топчан у стола служил лавкой.
Еще Аглая поставила на стол разведенный спирт, три граненых стакана и пачку папирос.
—Пиршество, достойное кисти малых голландцев! — Счастливо засмеялась Анастасия, вешая на гвоздь свои шапку и ватник “7420”
Анастасия не курила, но, по лагерной привычке, папиросу, поблагодарив, взяла, и бережно спрятала в карман тюремного платья: пригодится.
Ампутационным скальпелем Аглая отрезала от буханки три идеально равных куска. Рука опытного хирурга.
Анастасия поднялась со стаканом в одной руке и хлебом — в другой.
Выпили стоя.
—Могильщиков после библейского избиения младенцев никогда не вспоминают и не изображают. Но ведь они, наверняка были…, — сказала Анастасия, тяжело опускаясь на топчан, застеленный солдатским одеялом.
Аглая глубоко затянулась, словно дымом хотела вытеснить из себя что-то. Папиросу держала по-мужски -между большим и указательным пальцем.
Она посмотрела на Аглаю, подумав, что явно неспроста нелюдимая Аглая — прекрасный, самоотверженный врач, для которой не существовало ничего, кроме работы — вдруг, впервые за эти годы, пригласила их в свою “аптеку”, “в гости”. Собаки уже носились между бараками и затеяли оглушительныю грызню, совсем рядом.
—Сегодня их что-то особенно много, — сказала Анастасия прислушиваясь, — А ведь взяли, наверняка, милейших увальней- щенков, у овчарок ведь особенно прелестные щенки, и превратили вот в такие исчадия.
—Ну, светлая память!—сказала Аглая и решительно, залпом, выпила, не поморщившись.
Ханна очень давно не пила, и все перед глазами закружилось.
—Анастасия Борисовна, Ханна, не буду ходить вокруг да около, —взволнованно начала Аглая, — Меня вызывал Гаринов. Он вернулся из Управления и новости плохие.
Не знаю точно, когда…может быть через месяц, а может быть и завтра, но вышло постановление — бесповоротное и окончательное — всех детей старше трех лет передать в детприемник Наркомпросса номер 5, в Карлагове…Нам остается только приготовить детей к отправке. Приготовить во всех смыслах.
Анастасия продолжала смотреть на клизмы, а Ханна с Аглаей — на нее.
Молчание было таким, словно все они одновременно разучились говорить, переваривая сообщение. За стенами — собачья грызня и скулеж. На буржуйке закипел, забулькал чайник, на который никто не обратил внимания.
У Ханны выпитая водка вдруг завертела в голове неожиданное, невесть откуда прилетевшее:
“Double, double, toil and trouble
Fire burn and caldron bubble”
Это повторялось и повторялось в ее голове, и она пыталась вспомнить, откуда.
—Детприемник номер пять…Карлагов…, — выговорила, наконец, Анастасия с усилием: —Вы понимаете, что «приготовить» звучит здесь как издевательство? Что «приготовить» к детприемнику номер пять невозможно…? Во всех смыслах.
—Анастасия Борисовна, я понимаю, сколько вами сделано, понимаю вашу привязанность к детям, но…вы не представляете, как трудно было упросить оставить даже тех, кто на грудном вскармливании. Более того, с 1 июня введено правило переводить в детприемник всех детей, кому исполнился год и старше… независимо от лактации матерей. Лагерь — не место для детей. А там будут созданы условия… условия для…
Аглая еще что-то говорила, но Анастасия не слышала.
Она сидела не шевелясь, вперив взгляд в полку с бинтами и резиновыми клизмами.
—Вывоз детей решено… осуществить в ночное время. Во избежание эксцессов…Матерям не сообщается. Во избежание эксцессов…, — повторила Аглая.
Ханна избегала “мамкин час” в деткомбинате изо всех сил: тягостное зрелище. После работы заключенных матерей отпускали провести с детьми ровно час. Раньше на эти свидания было отведено полчаса — даже для кормящих, но Аглая добилась от Гаринова 60 минут, и это соблюдалось.
Обритые существа, зевая цинготными ртами, снимали ватники и шапки с нашитыми номерами, у некоторых еще оставалась потерявшая всякий вид одежда “с воли”. Дети подбегали и вцеплялись в них. Матери сажали детей на колени, крепко прижимали их к себе и на какое-то время замирали.
Потом о чем-то говорили с детьми. Медленно, явно борясь со сном в теплом бараке деткомбината: на ногах ведь с 5 утра, когда ломом оглушительно лупили по рельсе -“Подъем!”. Ханна хорошо понимала, почему они так крепко прижимают детей. Не обнимают они их вовсе, а припадают — как к маленькому, теплому живительному напоминанию, почему они живы…
Час заканчивался, из сеней входил конвой и матерей уводили. Дети не плакали. Молча держались за них, отупелых от усталости, до момента, когда входил конвой. Тогда, понимая, что “не положено”, разжимали руки.
Тюремные свидания с той лишь разницей, что заключенными были и те, и другие.
Теперь матери придут, а детей нет.
Как и не было никогда.
Алиса в красном пальто и серой пуховой шапочке.
Анастасия вдруг поднялась, с окаменелым лицом, забыв о “собачьем часе”.
—Спасибо за угощение, Аглая Олеговна. Мне нужно к детям…
За ней поднялась и Ханна.
Аглая загасила о край стола папиросу.
—Прошу вас, сядьте. Сейчас выходить за дверь, когда там эта свора — безумие.
Как раз в это время на улице стало потише.
—Здесь все безумие, — сказала Анастасия и сдернула с гвоздя ватник и шапку.
Ханна отодвинула щеколду… Откуда-то снизу раздался звериный рык, и в узкую щель протиснулся блестящий нос и оскаленные черные десна с молодыми, острыми клыками.
Аглая подскочила к двери, задев полку: звякнули склянки. Они закричали и, прижимая дверь, стали лупить чем попало. Морда заскулив, исчезла.
Промельк рукава Аглаи. Резкий стук щеколды. Вовремя.
Мгновение они стояли, все еще тяжело дыша.
И, посмотрев друг на друга, все трое одновременно расхохотались.
—“Три поросенка, ”- сказала Анастасия.
Хохотали долго, слишком долго. Ханна от смеха опустилась на пол.

 

4 комментария для “Карина Кокрэлл-Фере. Март 1940 года

  1. На станции Обская 501 стройки жд Чум-Салехард-Игарка в конце 40-х — начале 50-х было отделение «мамок» и роддом, куда свозили со всего строительства беременных женщин. Там же было и кладбище, где хоронили «местных» умерших детей, а также привезённых из зоновских детских домов. Порядка двух с половиной сотен могил. Некоторые общие, братские, так сказать….

    Когда в середине 80-х годов началось строительство дороги Обская-Бованенково и на Обской разместились мощные строительные организации «Севстроймеханизация» и «Ямалтрансстрой», количество народа достигло тысяч четырёх и люди стали бродить по окрестностям, то это детское кладбище стало бросаться в глаза («взрослое», где тоже было несколько сотен могил, — Бог бы с ним), тем более на поверхности оказались детские малюсенькие черепушки.

    Немного позже, когда об этом стало можно писать, появилась даже заметка на эту тему в окружном «Красном Севере» (может в Лабытнангском «Вестнике Заполярья», сейчас не вспомнить).
    Вроде бы привели место в порядок, но что сейчас там — трудно сказать, не был уж сто лет…

    1. Леонид Сокол-2
      Когда в середине 80-х годов началось строительство дороги Обская-Бованенково и на Обской разместились мощные строительные организации «Севстроймеханизация» и «Ямалтрансстрой», количество народа достигло тысяч четырёх и люди стали бродить по окрестностям, то это детское кладбище стало бросаться в глаза («взрослое», где тоже было несколько сотен могил, — Бог бы с ним), тем более на поверхности оказались детские малюсенькие черепушки.
      Немного позже, когда об этом стало можно писать, появилась даже заметка на эту тему в окружном «Красном Севере» (может в Лабытнангском «Вестнике Заполярья», сейчас не вспомнить).
      Вроде бы привели место в порядок, но что сейчас там — трудно сказать, не был уж сто лет…
      ::::::::::::::::::::::::::::::::
      «Там лес и дол видений полны,
      Там о заре прихлынут волны…»
      ———————————
      https://skrepohistory.livejournal.com/11114.html
      Воспитанники детского дома №28 рассматривают банки с мясоовощной смесью, подаренные германской туристической фирмой «Олимпиа-Райзен».
      Не забываем, Германия — страна «враждебного блока НАТО».

  2. Всякое приходилось читать на эту бесконечную тему.
    Но про отправку детей … невозможно осмыслить.
    Правда, которая не беспокоит современных апологетов людоеда.

  3. Карина Кокрэлл-Фере. Март 1940 года

    В бараке дрожала керосиновая лампа, над крышей привычно завывал мартовский степной ветер, уютно потрескивал камыш в печке-буржуйке, на печке закипал чайник.

    У тепла, на своем топчане, сидела в валенках Хранительница Огня Анастасия Борисовна Андреева-Свирская и что-то вязала деревянными спицами, которые для нее выстругал Манар. Он тоже был здесь, сидел в ногах у Анастасии, которую называл бабушкой- “эже”.
    Ханна радовалась этой дружбе между пожилой зечкой-шекспироведом из Москвы и казахским мальчиком.
    Младенец у Айши и Гаринова рос беспокойным, и никто не возражал, когда Манар днями и ночами пропадал в деткомбинате. Спал он тут же, рядом с топчанами Анастасии и Ханны, на камышовом топчанчике, сооруженном для него завхозом, Житаром, полтавчанином из раскулаченных, безмерно уважавшим Анастасию за “гострий розум”.
    Ханна отказалась делить отгороженный угол больничного барака с новой лекпомшей Веркой, севшей за растрату.
    Верку видели несколько раз выходящей то из ОперЧ, то от замначлага Клыкова, и Ханна предпочитала спать здесь, у печки, в детском бараке. Здесь Ханне было хорошо и ближе к операционной.

    Читать дальше в блоге.

Добавить комментарий