Фрагмент выпуска програмы Дмитрия Быкова «Один» от 15 октября 2021 года

(Размер шрифта можно увеличить, нажав на Ctrl + знак «плюс»)

Доброй ночи, господа, дорогие друзья-полуночники! Особенно добрая она, конечно, для Яна Рачинского и иностранного агента «Мемориала»* в целом. К ним пришли погромщики на фильм Агнешки Холланд. Выкрикивали: «Фашисты! Иностранные агенты!». Хватило их на 10 минут. Потом одна из отважных зрительниц спросила: «А аргументы?». Они решили, что у них спрашивают документы и, в общем, дальше приехала полиция. Одних забрали, других допрашивают, заперев внутри.

Я думаю, что в результате обвинены будут, конечно, участники просмотра и его организаторы. Потому что они оскорбили чувства погромщиков. Ничего нежнее, чем чувства погромщиков, нет. Ведь эти люди вечером, ночью, оторвавшись от любимых дел — может быть, от застолий, может быть, от общения с девушками — вынуждены были прийти в «Мемориал» не по своей воле, а потому что чувства их были оскорблены. И сделали это Рачинский с командой. Я думаю что это заслуживает самого серьезного наказания. Мне кажется, что отмена смертной казни не за горами.

То что происходит там — знаете, оценивать это в каких-то чувствах, вообще в каких-то эмоциях, в каких-то юридических терминах… Как можно оценивать погром? Как продолжение эволюции в сторону фашизма, фашизации. Разумеется, фашизации не России, нет — фашизации Запада, подчеркиваю.

Мне надоело, честно говоря, балансировать на этой грани. Почему не называть дерьмо дерьмом? Дерьмо протекло в «Мемориал». Дерьмо там манифестирует. Дерьмо оскорбляется. У него есть все основания беспокоиться, потому что сам факт существования «Мемориала», конечно, оскорбителен для дерьма. Другой вопрос, должны ли мы вставать на его сторону.

Теперь что касается главной сенсации недели — домашнего ареста руководителя Шанинки, ректора Сергея Эдуардовича Зуева, которому я, пользуясь случаем, желаю здоровья и свидетельствую свою солидарность. В России так не бывает, чтобы у кого-нибудь беда, и кто-нибудь рядом не злорадствовал. Поэтому некоторые говорят: «Вот, досотрудничался с государством-то! Вот оно как — пытаться сотрудничать с этой властью».

Дело в том, что сейчас в России нельзя так или иначе не сотрудничать с властью, если ты работаешь в легальном поле. Если дышишь воздухом, платишь налоги, ходишь по той же земле, ты, в общем, сотрудничаешь с властью по определению. И конечно, Шанинка как легальный ВУЗ, к тому же в прошлом году вернувший лицензию, естественно, так или иначе вынужден взаимодействовать с начальством.

Конечно, именно Шанинка в данном случае главная мишень. Конечно, именно Зуев главная мишень. Я прекрасно понимаю, что радоваться домашнему аресту — это та степени унижения, которая уже заставляет серьезно насторожиться. Но властям она еще не кажется достаточной. Мы еще будем радоваться, когда нам варение в кипятке будут заменять на повешение, как это описано в у Марка Твена в незабвенном «The Prince and The Pauper». Ну, это нормальная эволюция, к этому и идет. Понимаете, мы будем это наблюдать. Никаких ограничений не осталось.

Мне, кстати, очень понравилось вот это высказывание Владимира Путина про радиостанцию, которая существует на деньги «Газпрома». Что, вообще-то, давно не так — «Эхо», насколько я понимаю, вполне себя кормит. Но самое главное, где у каждого второго иностранное гражданство. Всё время я почему-то оказываюсь каждым первым — тем одним, через которого. Очень интересно. Вот я на «Эхе» знаю многих людей — ни у кого из них нет иностранного гражданства. Я, правда, незнаком с некоторой частью технических сотрудников и референтов. По-видимому, всё иностранное гражданство сосредоточилось у них.

Нет, это не предупреждение, не черная метка. «Эхо» нужно хотя бы для того, чтобы его упоминать во время таких провластных эфиров, диалогов с американскими журналистками, которые, кстати, совершенно не умеют слушать ответов. Но от них этого и не требуется. В данном случае «Эхо» нужно было для того, чтобы в очередной раз вытереть об него ноги или сострить по поводу Навального, опять не назвав его.

В общем, настолько всё одинаково. Понимаете, одна игра — не потеха. Это уже какая-то 25-я инкарнация, 25-е повторение. И самое печальное здесь то, что мы все эти ответы знаем заранее. Пойду ли я на выборы, я еще не решил. Надо, чтобы каждый работал спокойно, смотрел в будущее. А если спокойно смотреть в будущее, ясно же, что пойду. Потому что без меня же нельзя спокойно смотреть в будущее. Всё очень понятно. И негодовать не тянет, и высмеивать не тянет, и терпеть неинтересно.

Вообще возникает какое-то, знаете, странное ощущение, что пока значительная часть человечества и на Востоке, и на Западе, без всякой географической локализации, думает, как сделать жизнь лучше, определенная часть российского общества, и прежде всего власть, неутомимо, годами прицельно работает над тем, чтобы сделать жизнь хуже, и страшно этим гордится. Видит в этом какую-то то ли хтонь, то ли державность, то ли соборность, то ли духовность, но чтобы непременно пахло носками от этой жизни. Всё время делает всё, чтобы она состояла из унижения, самоутверждения, хамства, публичного вытирания ног. И чтобы любой человек там чувствовал себя униженным на каждом шагу.

Я не знаю, может быть, это действительно ведет к какому-то особому состоянию. Может быть, в этой чашке Петри за счет стокгольмского синдрома, за счет ресентимента формируется великая культура. Но сейчас великая культура уже всё-таки вошла в некоторое противоречие с этими условиями жизни. Она больше не воспроизводится, не формируется.

Я буду об этом отдельно говорить, но, конечно, то, что сегодня существует в России — это бледнейшая тень 70-х годов во всех отношениях. И я не исключение. Именно поэтому я как-то всё стараюсь в последнее время от русских и советских тем в литературе уходить. Здесь нельзя сказать ничего нового. Здесь всё уже выскребли, вычерпали до дна. Вся эта государственная система, вертикаль, вся эта иерархия уже Салтыковым-Щедриным описана достаточно подробными словами. Добавить к этому и Войнович почти ничего не может, а после Войновича вообще нечего делать. Всё уже понятно, сказано.

Поэтому у меня есть ощущение, что действительно главная цель российской власти — это сделать жизнь населения как можно невыносимее. Для этого делается всё. Цепь бытовых унижений, чудовищная бюрократия, вражда к прогрессу, насаждение такого образа власти, который иначе как издевательством не назовешь. Всё, что говорят российские парламентарии — это просто такие регулярные плевки в лицо здравому смыслу.

А людям нравится. Почему нравится — особая тема. Наверное, потому что действительно эксклюзивно. Как замечательно сказала Мария Васильевна Розанова, дай ей Бог здоровья, ведь интересно же — все хотят быть хорошими, а мы самыми плохими. Мы всё время доказываем, что мы можем быть еще хуже, и еще хуже.

В общем, мне кажется, что пока не возвратится в самом буквальном смысле опричнина, то есть публичные казни, я думаю, что падать еще очень есть куда. И пока мы не увидим вот этого всего, пока мы не поймем, что дальше некуда реально, что вот уперлись бетонное дно, этот процесс, мне кажется, не прекратится.

Мне очень часто любят говорить: «А как же вы оптимистически говорили, что всё это кончится через год, через два?». Потому что я исходил из того, что страна не может постоянно делать самоубийственный выбор. Нет, может! Может, и хочет, и должна.

Конечно, это сочетается с удивительной ненавистью к любым людям, у которых не скажу, что всё хорошо — у которых что-нибудь хорошо. У которых получился государственный ВУЗ или негосударственный ВУЗ. У которых получились какие-то удачные тексты — их немедленно надо объявлять иностранными агентами. У которых получается профессиональная состоятельность. Или у которых всё хорошо обстоит с социальной сферой и медициной. Эти страны надо ненавидеть. И чем у них лучше, тем больше их надо ненавидеть.

Всё, что происходит сейчас в России, идеально описывается вот этой парадигмой: сделать как можно хуже. И это прослеживается в публицистике провластных идеологов. Избавьте меня от разбора статьи Дмитрия Анатольевича. То, что написал Дмитрий Анатольевич, не может интерпретироваться, опять-таки, в терминах гуманитарных наук. Это надо интерпретировать уже в терминах феноменологии. Это действительно такая феноменология. Вот была статья патрона, достаточно ужасная, про Украину — но я могу хуже. Это такая очень старательная статья. Без огня исполнена. Как, помните, у Набокова про директора тюрьмы было сказано «без любви выбранное лицо». Вот это без любви выбранная стилистика такая.

Но ничего не поделаешь — это будет усугубляться, будет ухудшаться. Мы будем радоваться тому, что кто-то под домашним арестом, или что кого-то прирезали, а не сожгли или не растворили в кислоте. Это тот максимум, которого мы будем в ближайшее время добиваться.

Мне тут, кстати, один дружественный профессор, американский коллега, сказал, что у России совершенно нет культуры публичных дебатов. Да как — она есть. Понимаете, она есть в том смысле, что они проводятся в форме последних слов в судах.

В свое время Юза Алешковский написал замечательный сборник новелл «Книга последних слов». Это такой немножко наш вариант лемовских «Рецензий на ненаписанные книги». Это последние слова на вымышленных судебных процессах. Конечно, это отсылает к незаконченной последней работе Отто Вейнингера «Последние слова». Он явно писал ее как завещание. Там уже полное и чистое безумие, такое клиническое. Последние слова — это русский жанр. Такое выступление в суде. Потому что, кроме суда, оппозиционеру больше негде особенно выражать свои убеждения.

Довольно много спрашивают меня о деле Юрия Хованского, автора песни о «Норд-Осте». Я хочу сказать, что вне зависимости от того, как оценивать текст Хованского (он, конечно, чудовищный), держать человека в тюрьме без каких-либо следственных действий — это тоже чудовищно. Он сидит 5 месяцев. Следственных действий не проводится. При этом то выступление, о котором идет речь (доказательно это уже много раз сказано и доказано многими свидетелями и свидетельствами), относится к 2012 году, пока это деяние вообще не было криминализовано.

Да, он там действительно говорит довольно резкие слова. Но, во-первых, эти чудовищные слова произносятся не от имени лирического героя, то есть вообще не от авторского имени. Это говорит некий вымышленный персонаж, чудовищный. А во-вторых, если исходить из этого, то и Маяковского за строчку «Я люблю смотреть, как умирают дети» царское правительство должно было просто сослать в Акатуй. Понимаете, если сказанное в художественном тексте персонажем расценивать как манифест автора, то у нас невиновных писателей не останется.

Конечно, я не считаю Хованского в данном случае выдающимся автором. Еще раз говорю: текст чудовищный. Но, как говорил Маяковский Равичу, давайте смотреть, кто говорит, кому и для чего. Поэтому есть, в общем, некоторые вопросы. И кроме того, есть некоторые вопросы к следствию. Он сдал его загранпаспорт — сдала его семья. Почему он не может находиться под домашним арестом?

Почему вообще сегодня уже домашний арест кажется кому-то слишком нейтральным, слишком невинным? Особенно это на фоне ФСИНовских съемок с пытками. Понятно же, что пытка — это главное занятие так называемых «разработчиков», по замечательной, героической статье Виктории Ивлевой в «Новой газете». Ужас именно в том, что с этими разработчиками абсолютно солидарны тюремщики.

Пытка — главное занятие, главное наслаждение. Наслаждение, которое не приедается. Пытка — это в некотором смысле такая суть, нерв русской жизни. Причем пытка не просто физической болью, а разнообразным унижением. Унижением чудовищным, полным вытиранием ног. Действительно, когда люди не созидают, им гораздо интереснее пытать. И я не думаю, что от пыток можно отвлечь созиданием. Я не думаю, что пытка сама по себе может быть вытеснена каким-то более сильным впечатлением.

Как долго это будет продолжаться? До тех пор, пока публичные сожжения не станут бытом. Можно много всего придумать. Кстати, публичные сожжения тоже ведь предусматривают высокую степень разнообразия. Можно жечь под веселую музыку, а можно под траурную, чтобы это было торжественно, поучительно. Можно жечь врагов народа с семьями, а можно без семей. То есть не надо говорить, что это мое садическое воображение — это всего лишь чтение «Князя Серебряного» и некоторых исторических хроник.

В этом смысле многие спрашивают, как я отношусь к рассказу Владимира Сорокина «Гамбит вепря». Да несерьезно. Это всё было, во-первых — и кулинария эта вся была, и репрессивный момент был, и такой образ государства был. Неинтересно. То есть это хороший рассказ, хорошо написанный. Но реальность в значительной степени превзошла его. Она сейчас где-то на уровне «Сердец четырех», которые мне грешным делом казались очень чрезмерными в 90-е годы, а сейчас не кажутся.

 

Один комментарий к “Фрагмент выпуска програмы Дмитрия Быкова «Один» от 15 октября 2021 года

  1. Фрагмент выпуска програмы Дмитрия Быкова «Один» от 15 октября 2021 года

    Доброй ночи, господа, дорогие друзья-полуночники! Особенно добрая она, конечно, для Яна Рачинского и иностранного агента «Мемориала»* в целом. К ним пришли погромщики на фильм Агнешки Холланд. Выкрикивали: «Фашисты! Иностранные агенты!». Хватило их на 10 минут. Потом одна из отважных зрительниц спросила: «А аргументы?». Они решили, что у них спрашивают документы и, в общем, дальше приехала полиция. Одних забрали, других допрашивают, заперев внутри.

    Я думаю, что в результате обвинены будут, конечно, участники просмотра и его организаторы. Потому что они оскорбили чувства погромщиков. Ничего нежнее, чем чувства погромщиков, нет. Ведь эти люди вечером, ночью, оторвавшись от любимых дел — может быть, от застолий, может быть, от общения с девушками — вынуждены были прийти в «Мемориал» не по своей воле, а потому что чувства их были оскорблены. И сделали это Рачинский с командой. Я думаю что это заслуживает самого серьезного наказания. Мне кажется, что отмена смертной казни не за горами.

    То что происходит там — знаете, оценивать это в каких-то чувствах, вообще в каких-то эмоциях, в каких-то юридических терминах… Как можно оценивать погром? Как продолжение эволюции в сторону фашизма, фашизации. Разумеется, фашизации не России, нет — фашизации Запада, подчеркиваю.

    Мне надоело, честно говоря, балансировать на этой грани. Почему не называть дерьмо дерьмом? Дерьмо протекло в «Мемориал». Дерьмо там манифестирует. Дерьмо оскорбляется. У него есть все основания беспокоиться, потому что сам факт существования «Мемориала», конечно, оскорбителен для дерьма. Другой вопрос, должны ли мы вставать на его сторону.

    Читать дальше в блоге.

Добавить комментарий